– А что скажет капитан Сивицкий? – спросил Пацевич, очень внимательно слушавший все речи офицеров.
Сивицкий отчитался в своих делах:
– За свою часть я спокоен. Партия хлороформа и корпии вчера прибыла. Постельное белье выстирано. Инструмент и медикаменты в порядке. Раненых пятнадцать, из них один умрет вечером. Больных восемь. Зараза в гарнизоне, если она и есть, то не смеет поднять голову. А что касается упреков Ватнина, то пусть он обращается с ними к барону Клюгенау. Федор Петрович устроил в ретирадах бойницы для стрельбы!
Клюгенау развел своими по-детски маленькими руками:
– Господа, но ведь стрелять тоже надо.
– Да, чуть было не забыл, – спохватился доктор. – Надобно срочно послать кого-нибудь в Тифлис: поторопить с доставкой ледоделательной машины. Также для лазарета необходимо карболовое мыло!
– Еще чего! – рассердился Штоквиц. – Может, они пожелают лафиту или туалетный уксус?
– Лафиту солдату не надобно, – без тени улыбки ответил Сивицкий, – а вот за туалетный уксус благодарю: спасибо, что напомнили. И еще будьте так добры записать: требуются походные суспензории, хотя бы гусарские, во избежание появления у солдат паховой грыжи.
– Вы испортите нам солдат!
– Не спорьте, капитан, – приказал коменданту Пацевич, – и запишите, что говорит Александр Борисович.
Подошла очередь высказаться майору Потресову; раскатав перед собой рулон кальки с чертежом окрестностей Баязета, артиллерист неожиданно произнес:
– Позвольте высказаться старому солдату, который имеет честь командовать людьми, обреченными на смерть… Да, да, господа: мешки с песком – это хорошо, но канонирам еще надо добежать до орудий. А пространства дворов, и в особенности заднего, простреливаются с любой горушки. И это еще не все… Дурацкий план крепости дает возможность действовать только двум нашим орудиям. Таким образом, благодаря мечети и этому вот зданию мы имеем колоссальный мертвый угол. Планировка Баязета создавалась целиком из расчета отражения нападения со стороны русской границы. Теперь же нам, уважаемое собрание, предстоит выдержать штурм как раз с обратной высоты, и, таким образом…
– Ясно, – махнул рукой Исмаил-хан и встал, – теперь я скажу. Ничего не надо! Надо поджечь город и уйти обратно в Игдыр… Надо перерезать всех в Баязете, как щенят, и уйти в Игдыр. Я всех слушал. Хоть один сказал что-нибудь хорошее? Ни один не сказал… Все плохо! Я, Исмаил-хан Нахичеванский, говорю вам: надо уйти на соединение с войсками генерала Тер-Гукасова. И все!.. Баязет пусть сгорит…
– Мы живем в девятнадцатом веке, хан, – заметил Некрасов.
– Понимаю, – ощетинился хан, блестя обритым черепом. – Вас здесь много, а я один. Я молчу…
– И будет лучше, хан, – заметил ему Пацевич, поворачиваясь к полковнику Хвощинскому. – Никита Семенович, – миролюбиво сказал он, – мне кажется, следовало бы начать не с юнкера Евдокимова, а прямо с вас. Мы ждем…
Хвощинский медленно поднялся.
– Господа, – сказал он, посмотрев на Карабанова, – я чувствую, что здесь как-то исподволь, незаметно, созрел важный вопрос о проведении рекогносцировки. Но странно, что все обходят этот вопрос, словно боятся его… Заранее предупреждая вас, что я подчинюсь мнению большинства, хочу, однако, заметить, что я резко против подобных мероприятий. Провести стремительный рейд кавалерии, осветить долину… Но, помилуйте, зачем же выставлять в поле весь гарнизон? Никто не станет искать дохлого осла, чтобы снять с него подковы: легче выковать подковы новые – так же и мы можем узнать о противнике все, что нужно, не выходя из цитадели. Нет, нет, как хотите, но я не согласен здесь с господином Штоквицем!..
– Вы кончили? – спросил Пацевич.
– Да мне как-то уже и нечего говорить.
– Хорошо, – Пацевич грузно поднялся из-за стола. – Слово за мной… Я недоволен вами, господа, – строго выговорил он офицерам. – Никто из вас не сделал упора на главном – на
– По-моему, – буркнул Сивицкий, попыхивая сигарой, – это подразумевалось всеми и без книжечки зеленого цвета…
– Перед нами, господа, – напористо продолжал полковник, – дикие и неорганизованные орды. Смешно говорить, чтобы сидеть в крепости. Если во время рекогносцировки, которой вы все так боитесь (и я не могу понять, почему боитесь), противник и встретится нам, то это даже хорошо. Солдатики будут только рады. И, как говорится, пуля – дура, штык – молодец!
Некрасов недовольно буркнул себе под нос:
– И пуля – дура, и штык – не умнее…
– Что вы там сказали, штабс-капитан?
– Простите, господин полковник, но я позволил себе заметить, что штык не умнее пули.
– Парадокс! – криво улыбнулся Штоквиц.
– Так вот, – настойчиво, словно вбил гвоздь до самой шляпки, закрепил разговор Пацевич. – Рекогносцировка, господа, что бы вы там ни говорили, все равно будет проведена. Завтра же!.. Солдата нужно встряхнуть, он засиделся в крепости. Тифлис ждет от нас дела!.. Я мог бы, конечно, пользуясь правом власти, мне данной, просто приказать. Но я не желаю нарушать традиции офицерского собрания, а потому вопрос о рекогносцировке выношу на открытое голосование!..
Все офицеры как-то невольно поежились.
– Итак, начнем, господа, – сказал Штоквиц. – Кто за проведение рекогносцировки, прошу поднять руки.
Подняли руки: полковник Пацевич, штабс-капитан
Некрасов, прапорщик Латышев, капитан Штоквиц и, совсем неожиданно, подполковник Исмаил-хан Нахичеванский.
– Пять человек, – подсчитал комендант Баязета. Некрасов, опуская руку, добавил:
– Я за рекогносцировку, но с условием, чтобы казаки, осветив долину со скал, сразу же вернулись обратно.
– Пять человек, очень хорошо, – сказал Штоквиц. – Кто против, господа?
Подняли руки: полковник Хвощинский, юнкер Евдокимов, прапорщик Клюгенау, майор Потресов и есаул Ватнин.
– Тоже пять человек, – удивился Штоквиц. – И все, наверное, хотят по стакану лафита…
Вопрос, таким образом, оставался неразрешенным: пять против пяти. Но еще остался один – Карабанов, и комендант Баязета обратился к нему:
– А вы что же молчите, поручик?
Карабанов медленно поднял руку.
– Я, – сказал он с усилием, – за… рекогносцировку!..
– Молодцом, – похвалил его Пацевич. – Итак, господа, казакам готовить лошадей, солдаты пусть получают сухари и патроны. Бурдюки с ночи заполнить свежей водой. Дело начнется завтра…
Когда офицеры выходили на улицу, Андрея тронул за локоть полковник Хвощинский:
– Я удивлен, господин Карабанов… Вы же сами, помните, пришли ко мне, так верно рассуждали… Вы даже заметили тогда, что возлагаете столько надежд на это совещание. И вдруг – пошли на поводу у Пацевича!
– Мне все надоело, – сказал Карабанов. – Тучи уже собрались, так пусть же гром грянет.
– Я не понимаю вас…
– Ах, что тут не понимать! Мне действительно все равно. И черт с ним со всем!.. Чем скорее, тем даже лучше…
– Тогда простите, – сказал Хвощинский. – Выходит, что я ошибался в вас…
Разбитый и раздавленный, словно на него навалили какую-то непомерную тяжесть, Андрей бесцельно бродил весь этот день по майдану.
Закрыв глаза и запрокинув к небу нехитрые мужицкие лица, горнисты протрубили свой зов:
