нами, за соснами, поляна, и мне кажется, что я вижу что-то голубое. Мы неслышно пробираемся через лабиринт стволов и видим на одеяле прижавшихся друг к другу Хадли с Ребеккой. Они лежат неподвижно, настолько неподвижно, что мне приходит в голову, что они вместе ушли из жизни, но потом я замечаю, как вздымается и опускается грудь Хадли. Он практически нагой, в одних спортивных трусах, а на Ребекке только рубашка. Самое смешное, что выглядят они такими умиротворенными. Как сказали бы — как ангелы. Они крепко обнимают друг друга даже во сне, словно остальной мир перестал для них существовать.

— Господи, Хадли! — вскрикиваю я скорее от изумления.

Несмотря на то, что Джейн рассказала мне о нем и о Ребекке, несмотря на то, что я сам пересказал эту историю Оливеру, на самом деле я не верил, что Хадли закрутил с ней любовь. Сейчас, когда волосы рассыпались у Ребекки по спине, ей можно дать лет девять. Такие худенькие руки и ноги… Разумеется, она не выглядит достаточно взрослой, чтобы находиться у Хадли в объятиях. Я вижу, что и Оливер не в восторге от увиденного. Он издает странный неприятный хрип, как будто задыхается.

При звуке моего голоса Хадли садится. Боже мой, да у него эрекция! Он моргает и оглядывается вокруг, как загнанное животное. Теперь сидит уже и Ребекка. Я замечаю, что ее глаза затуманены и она совершенно не удивлена.

— Хадли, — спокойно говорит она, — познакомься, это мой папа.

Хадли встает и протягивает руку. Оливер не отвечает на рукопожатие. Ребекка откидывается назад. «Как далеко они зашли?» — размышляю я. Пристально смотрю на Хадли, но по его лицу ничего не понять. Когда Ребекка тяжело опускается на землю, он наклоняется к ней и удивительно нежно поддерживает ее под голову. К ним подходит егерь.

— Убери к черту руки! — кричит Оливер. — Не прикасайся к ней!

Увидеть такое для него, наверное, тяжелее, чем меня рядом с Джейн. Вокруг витает гнилой, затхлый запах — запах позора.

— Хадли, убери руки. Просто отодвинься. Так будет лучше всего.

Хадли поворачивается ко мне. У него такой вид, как будто он смертельно ранен.

— Да что ты знаешь!

Оливер не обращает внимания на то, что происходит между мной и Хадли. Он делает шаг к дочери, протягивает руку, но не касается ее.

— Ребекка, ты как? Он тебя обидел?

Хадли смотрит на меня, как будто говоря: «Не поступай так со мной второй раз. Встань на мою сторону. Пожалуйста, поверь мне».

Я не свожу глаз с друга, он едва заметно кивает. Я поворачиваюсь к Ребекке. По тому, как она лежит, дураку понятно, что с ней что-то не так.

— Ты встать сможешь? — спрашиваю я, подходя ближе.

Ребекка качает головой — кажется, что на это ушли ее последние силы, — и Хадли снова бросается к ней. Он приподнимает ее за плечи.

— Послушайте, она приехала ко мне. На попутках. Сегодня мы собирались вернуться и все решить!

Он кричит, наверное, сам того не замечая.

Я перевожу взгляд на Оливера. У него такое выражение глаз, которого я не видел даже вчера утром. Я никогда у людей такого не видел. Такой взгляд бывает у бешеных енотов. Они несутся прямо на тебя, хотя обычно очень боятся человека, и атакуют, царапаются, кусаются, рвут когтями. Как будто совершенно не понимают, кто они и как сюда попали. Они просто сходят с ума.

— Хадли, — очень медленно говорю я, пытаясь не злить Оливера, — мне кажется, будет лучше, если ты отпустишь Ребекку с нами. А сам пока останешься здесь.

Хадли бросает на меня разъяренный взгляд, на его виске зло пульсирует вена.

— Ты же знаешь меня, — говорит он. — Ты же знаешь меня всю жизнь. Поверить не могу… поверить не могу, что ты — ты! — мог во мне усомниться. — Он так близко подходит ко мне, что я могу протянуть руку и прикоснуться к нему, сказать, что все закончилось. — Ты же мой друг, Сэм, — продолжает он. — Ты мне как брат. Я не говорил, чтобы она приезжала. Я бы никогда так не поступил. — Он сглатывает, и мне кажется, он сейчас расплачется. За все годы я ни разу не видел, чтобы он плакал. — Я не стану убегать и не позволю вам ее забрать. — Он смотрит на Ребекку. — Господи, Сэм, я люблю ее!

Он отступает в сторону пропасти. Я подаюсь вперед, волнуясь за него, но Ребекка бросается между нами и обхватывает руками колени Хадли. Он присаживается, обнимает ее и убирает волосы с лица.

В это мгновение Оливер слетает с катушек.

— Отпусти ее, ублюдок!

Я хватаю его за руку и отталкиваю назад.

— Отойди от моей дочери!

Я опускаюсь на колени, чтобы мои глаза находились на одном уровне с глазами Хадли и Ребекки.

— Хадли, отдай ее нам, — шепчу я. — Отдай.

Ребекка прижимается лицом к плечу Хадли. Он что-то шепчет, и по словам, которые долетают до меня между криками кружащихся ястребов, мне ясно, что он уговаривает ее поехать с нами.

— Ты должна поехать с ними, — убеждает ее Хадли. Он пальцем поднимает ее подбородок. — Разве ты не хочешь, чтобы мне было хорошо? Неужели ты не понимаешь?

Я начинаю думать, что все обойдется. Оливер встает, сжав руки в кулаки, и смотрит на Ребекку, как будто между ними выросла стена. Наверное, почти невозможно поверить, что твой ребенок вырос; еще труднее поверить, когда это происходит за считаные минуты.

Ребекка сопротивляется: она цепляется за Хадли, а он пытается оттолкнуть ее от себя. Глядя на них, я начинаю им верить. Мне кажется, что сейчас я на их стороне. Несмотря на Оливера, несмотря на Джейн. Хадли в последний раз смотрит на меня и просит дать ему всего пять минут. Пять паршивых минут.

Поскольку я смотрю на солнце, чтобы их не смущать, то не знаю, что происходит дальше. Хадли с Ребеккой внезапно отрываются друг от друга. Пытаясь оттолкнуть ее ко мне, он падает. К несчастью, я вижу происходящее через слепящие оранжевые блики. А потом в моих объятиях оказывается горячая от пота Ребекка, которая бросается к утесу, когда с него срывается Хадли.

Многое из случившегося в тот день навсегда врежется мне в память, но ярче всего я помню Ребекку. В одну секунду взгляд ее проясняется, и она начинает кричать. Однако это не крик — так воют животные. Я узнаю этот вопль смерти и ничуть не удивляюсь, что он исходит от Ребекки, а не от Хадли. Я навсегда запомню этот вой, запомню, как Ребекка смотрит в пропасть, когда ни один из нас на это не решается. Она разрывает на себе рубашку и начинает царапать ногтями грудь. Мы все трое — трое мужчин! — стоим истуканами и ничего не предпринимаем. Мы не знаем, что делать. Мы потеряли дар речи. Ребекка терзает себя, оставляя глубокие следы на ногах и руках. Мы смотрим, как кровь из нанесенных ею ран капает на землю.