усталым и выдохшимся, потому что уже отвечал на них и они тебе надоели; потом началась бы запись, и тебе пришлось бы отвечать по третьему и даже по четвертому разу, потому что кто-то уронил бы что-нибудь из оборудования и все пришлось бы снимать с самого начала, так что ты выглядел бы еще более усталым и выдохшимся. И запись займет три часа с лишним, а в дело пойдет меньше двух минут, и ты забудешь смыть грим, и работяги на улице станут нехорошо на тебя коситься, а когда передача выйдет в эфир, то окажется, что люди, чьим мнением ты дорожишь, ее не посмотрели, или они станут отводить глаза, когда ты начнешь их спрашивать, как им понравилось, а те, кого ты терпеть не можешь, начнут хватать тебя за рукав и расписывать, в каком они восторге; презираемые тобой газеты либо разнесут тебя в пух и прах, либо примутся поучать, советуя заниматься тем, что ты умеешь лучше, хотя, конечно, мол, и то ты умеешь так себе, и в результате ты на многие недели погрузишься в хандру и депрессию.

Возможно, я стал свидетелем самой длинной речи, на какую способен Фил. И прозвучала она как-то слишком отрешенно, чтобы ее можно было назвать гневной тирадой. Я посмотрел Филу в глаза:

— Ну и когда же, по их словам, теперь запись?

— Обещали, что завтра, — усмехнулся тот.

— Да пошли они!

— Знаешь, — произнес Фил, тоже откидываясь на спинку, потягиваясь и зевая, — виной всему, оказывается, нынешний неудачный год, если верить словам Мозеле, моего нового закадычного дружка из «Уинсом продакшнз». Они, видишь ли, меняют сейчас весь формат вещания после событий одиннадцатого сентября, — Тут мой режиссер почесал в затылке. — Повезло, ничего не скажешь. Прекрасное появилось объяснение, подходит для всего, что угодно.

— Да уж, — согласился я; затем поиграл с тостиком и еще раз помешал в чашке давно растворившийся сахар.

С одной стороны, я испытывал глубокое облегчение. Потрясающая идея — что я сотворю, если они сведут меня в телестудии с парнем, отрицающим холокост, — одновременно и увлекала и пугала меня, причем одинаково сильно. Во всяком случае, теперь передо мной не стояла дилемма: либо ввязаться во все это, а там будь что будет, либо как-нибудь увильнуть и не ввязываться, а затем всю жизнь клясть себя за то, что оказался дешевым краснобаем и лицемерным дельцом, у которого в ответственный момент жила оказалась тонка.

Как раз тем самым дешевым краснобаем (и т. д. и т. п.), который ошутил бы именно такое облегчение, какое, по правде сказать, почувствовал теперь я, когда понял, что выбора мне делать уже не придется, во всяком случае не в ближайшее время, а поскольку я знал кое-что о телевизионной кухне, то мог предположить, что для ожидания мне может не хватить всей моей жизни.

Я отшвырнул чайную ложечку и встал из-за стола.

— Ладно, пошли займемся нашей гребаной передачей.

Фил взглянул на часы:

— Не выйдет. До половины студию занимает Джуди.

Я тяжело опустился на стул.

— Бля! — произнес я как можно более выразительно, сложил на столе руки и опустил на них голову, — Бля-бля-бля-бля-бля…

— А кстати, может, для этих «евроскептиков» лучше подходит слово «еврофобы»?

Мы с Филом закатили глаза. Я наклонился поближе к микрофону. Когда кто-то хочет сказать что- нибудь в микрофон тихим голосом, у него это движение получается машинально, и я тут не являюсь исключением. А сейчас мне требовалось создать впечатление доверительной, интимной беседы, словно я говорю только с моим собеседником и больше ни с кем.

— Вообще-то, Стив, мы уже обсуждали данную тему два года назад в одной нашей вечерней передаче, а потом, если ты помнишь, мы стали выходить в эфир днем и целую неделю повторяли те вечерние выпуски, которые получились у нас особенно удачными, а поскольку она вошла в их число, то ее можно было прослушать даже несколько раз. Так что, мне сдается, ты новичок на нашей волне, Стив.

— Ахда. Конечно. Извиняюсь. Я это… — Его заело, — Вот и прекрасно, — Ему наконец удалось закончить, — Продолжайте в том же духе.

— Собственно, таков мой личный девиз, Стив, — проговорил я с улыбкой и опять откинулся на спинку кресла, — Спасибо за звонок.

Теперь следовало предоставить слою другому позвонившему, о котором на моем мониторе сообщалось, что его зовут мистер Уиллис и что он из Барнета. Тема звонка: «Ерпа & фу-ты» (Кайла, может, и не ас по ассистентским меркам, но ее опечатки смахивают скорее на результаты ковровой бомбардировки, чем прицельного бомбометания).

Мистер Уиллис… Имя не указано… Опытному ведущему это многое может сказать еще до того, как он поздоровается с позвонившим.

— Мистер Уиллис, — начал я ледяным тоном, — мистер Нотт на проводе. Каковы, сэр, ваши соображения?

— Ну, просто хотелось узнать, отчего такой, казалось бы, умный человек, как вы, спешит расстаться с английскими фунтами и связать нашу судьбу с валютой, которая столь сильно упала в цене с тех пор, как ее ввели?

— Я отнюдь не спешу, мистер Уиллис. Просто, как и большинство британцев, я полагаю, что рано или поздно с фунтами все равно придется расстаться, так что вопрос лишь в том, как и когда это лучше всего сделать, но сам я вовсе не претендую на знание ответа. Моя позиция состоит в том, что данная проблема относится к сфере экономики и политики, а не возвышенных чувств, потому что фунт стерлингов — это не больше чем деньги, точно так же, как любая другая валюта. Если в Германии сочли возможным отказаться от немецкой марки, то и нам по силам отказаться от пользования клочками бумаги с монаршей головой на них.

— Но следует ли так поступать, мистер Нотт? Большинство из нас верит в значимость фунта. Мы любим наш фунт.

— Послушайте, мистер Уиллис, фунта, о котором вы говорите, давно уже нет… Наш фунт покинул нас тридцать лет назад. Я даже могу припомнить те времена: в ту пору фунт — настоящий фунт! — состоял из двухсот сорока пенсов; треть фунта составляли шесть шиллингов, восемь пенсов…

— Да, но…

—.. а кроме того, имелись шестипенсовики, монеты достоинством в один шиллинг, флорины, полукроны, полупенсы, десятки, а…

— Да, знаю…

— …а для любителей скачек еще и гинеи. И все вышеперечисленное исчезло в шестидесятые годы; ют тогда-то и наступил конец фунту стерлингов. А та валюта, которая у нас есть сейчас, скорее напоминает британский доллар, так что зачем теперь-то такой надрыв?

— Нельзя называть надрывом желание сохранить важную часть нашей британской культуры, нашу гордость. Состоя членом организации…

Я бросил выразительный взгляд на Фила, сидящего по другую сторону стола, и развел руками. Тот ответил мне знаком «секир-башка». Я кивнул.

— Мистер Уиллис, — произнес я, временно убрав голос позвонившего, — могу подсказать вам, как действовать: атакуйте евро посредством процентной ставки. Правда, единая процентная ставка даже в Британии выглядит странно, не говоря уж о всех двадцати пяти странах нового, расширенного ЕЭС, — если не обеспечить абсурдного уровня мобильности рабочей силы или не создать непомерно раздутый централизованный региональный компенсационный фонд.

— …послушайте, мы не за тем воевали во Вторую мировую и победили, чтобы…

— Было очень интересно беседовать с вами, мистер Уиллис, всего вам доброго, — Я снова взглянул на