тревогой ощущая колебания тела на плече в те минуты, когда его прыжки отдавались в животе Чиншина гулким внутренним чмоканьем. Выйдя за ворота, он с удовлетворением отметил, что пугающее, мерзкое чувство холода и ощущение загустения воздуха почти прошли. Он дошёл до поворота, где одиноко стояла опустевшая лисья арба без возницы, явно поспешившего исполнить роль прислуги на отвратительном пиршестве в усадьбе. Рядом с арбой растерянно пасся Марков жеребчик, шлея распуталась и висела как сопля, но невидимая любовная нить всё ещё привязывала его к кобыле, потерявшей к нему всякий интерес. Марко присвистнул, подав условный знак, и конёк, радостно кивая, поскакал к нему как жеребёнок, но, не добежав буквально несколько локтей, внезапно озадаченно плюхнулся на круп, мотая головой. Постепенно в его глазах проявлялся испуг. Он поднялся неуклюжим рывком, визгливо заржал, но Марко снова засвистел, приговаривая: нунунумойхороший, ненужно, ненужнобояться, всёхорошомоярадость, айтымойкрасавчик, эточейтакойхулиган, соскучилсятыпохозяинубратишка? Жеребчик поуспокоился, сливово косясь на свёрток, вокруг которого паутиной вились бесчисленные завитки песка. Марко хекнул, перевалил Чиншина через холку, взлетел в седло и дал коньку шенкелей, желая поскорей убраться из этого проклятого места. Жеребчик рванул было на дыбки, но Марко одеревеневшей рукой ухватил поводья, похлопал конька по шее, забалтывая его, убаюкивая старушечьими ласковыми полупричитаниями, и тот понёсся по большаку, копытами выбивая из камней искры, долго не затухающие в тёмном воздухе.
Преодолев очередной поворот, Марко проверил ременную петлю, удерживающую тело поперёк холки, и подумал, что при такой тряске Чиншин может получить повреждения. Он спешился, распеленал тело, осмотрел его, хмыкнул, снова спеленал, взгромоздился на жеребчика и аккуратно потрусил назад к усадьбе, вспомнив, что краем глаза видел на дворе лёгкую повозку. Через полчаса он привязал коня к полураспахну- тым воротам, подобрал тяжеленную алебарду, обронённую кем-то из стражников, и, крадучись, прошёл во двор. Коляска оказалась лёгкой, хвала небесам. Опасаясь положить алебарду, Марко впрягся в повозку и тихонько выкатил её за ворота, поминутно оглядываясь, как вор. Аккуратно смотанная упряжь лежала тут же, под кошмой. И вскоре Марко, ласково понукая конька, уже катился по большаку в ночную темноту, представив жеребчику самому разбирать дорогу. Колёса слегка поскрипывали, Марко зевнул и уронил подбородок на грудь.
Проснулся он от того, что утренний влажный холодок укусил его за оголившийся загривок. Жеребчик еле плёлся, утомившийся, но упорный, как заводная деревянная игрушка. До желанной бамбуковой рощи оставалось совсем недолго, Марко решил не давать коню воли, прищёлкнул поводьями, и жеребчик, обиженно тряхнув головой, потрусил чуть быстрее.
Мохнатые лесистые горбы холмов становились всё выше, и через пару часов полудрёмы коляска подъехала к намеченной стоянке. Марко выпряг жеребчика, перекинул поводья через плечо, слегка прихватив узлом, чтобы не скатывались, взвалил тело на другое плечо и, раскорячившись, как утка, вразвалку почавкал быстро намокающими сапогами по лиственному ковру, напитавшемуся утренней росой. Дойдя до известнякового столба с уютной пещеркой, он воровато оглянулся по сторонам, свалил тело в пещерке, стараясь не ударить его о землю, быстро стреножил коня и вернулся к повозке. Дорога стелилась сквозь утренний туман серым длинным языком. Ни единого звука. Марко подхватил оглобли и затолкал повозку в кювет, небрежно схоронив её между высоких зарослей орляка, слегка припорошив листвой; высунул голову из зарослей, снова осмотрел дорогу и на цыпочках перебежал мощёный ручей, струящийся вдаль на север. Добежал до пещерки. Сел на песчаное донце. Достал баклажку и с удовольствием отпил ледяной сладкой водицы, стараясь не выхлебать всё за раз. Потом вспомнил про запрудку рядом, выбрался наружу, пополнил баклажку, разделся по пояс, наспех обмылся, стараясь не шуметь, хотя желание поплескаться и пофыркать терзало просто невыносимо. Кое-как прополоскал верхнюю куртку, срубил две ветки, растянул куртку крестом и воткнул под камень, стараясь расположить её в солнечном пятне, уже начинавшем проступать сквозь воздушную крону на небольшом пролыске. Обмыл стилет. Воткнул в корягу, торчащую рядом, и освободил тело императорского сына от сделанного наспех савана.
Жёлтый Чиншин, старший сын Хубилая, наследник трона Юань, лежал в исподнем безмолвно и бесстыдно, как упившийся до смерти игрок, просадивший свою одежду в кабаке, и не вызывал никакого почтения. Здесь, в роще, он казался совершенно чужим с этими его иероглифами, восковыми пробками, амулетами на шее, запястьях и щиколотках. Марко некоторое время смотрел на тело, поражаясь обыденности того, что сейчас происходит. Вероятно, вырванный из своей кельи, Чиншин растерял часть своей силы, во всяком случае, воздух больше не вибрировал от присутствия странных сил. Лес шумел привольно, словно насмехаясь своим тысячелетним блеском над человеческой магией. Марко развязал нижний пояс, побарахтался в складках исподнего и достал из подвязанного под мышкой полотняного мешочка то, что всю дорогу берёг как зеницу ока. Камень. Всего один камень из
Он положил камень на тряпицу, прижался к нему лбом и мгновенно кувырнулся в сон, как в прозрачную воду, не издав ни единого всплеска, да и чем тут плескать, сон есть сон, описать его невозможно, он как вода или как туман, в зависимости от того, что ты вкладываешь в эти понятия, зазвучал нестройный хор голосов, привычный всякому, кто засыпает на ходу, словно у сна есть привратники, говорливые, как старухи, привратники сна, забалтывающие того, кто засыпает, затягивающие его в топкую пелену, когда связь с явью ещё не потеряна, но вот уже близко ворота сна, ещё чуть-чуть, голоса наполняют голову изнутри, звучат отовсюду, потом появляются краски, образы, всё мутнеет, играет будто в калейдоскопе, где вместо цветных стекляшек узоры складываются из тонких цветастых дымков, и вот уже не разобрать, где цвет, а где звук, где явь, где сон, где я, где не-я, где. Нигде. Повсюду. Везде.
Скажи мне, Чиншин, ты знаешь, кто я? Великий чингизид, надежда и опора Юань, ловко обманувший отца и всех остальных, ты знаешь, кто я? Я искал тебя, как слепой ищет двери спальни, искал, как моряк без компаса ищет берега, не верил, что ты есть, и не мог поверить, что тебя больше нет. И вот теперь ты стоишь прямо передо мной, в сиянии золотых доспехов, это удивительное чувство — знать, что твоё тело беспомощно распростёрто тут внизу, под моими ногами, в безымянной роще, в месте, лишённом координат, подвластное всем лесным тварям, по нему ползут муравьи, его ощупывают своими мохнатыми лапами пауки, чтобы свить тенёта поверх твоего савана, а ты, в то же самое время, стоишь прямо передо мной, абсолютно живой, сильный, как сам император. Так я повторю свой вопрос: ты знаешь, кто я?
А ты сам-то знаешь, мальчик? Ты сам-то знаешь, кто ты? Зачем ты здесь? Уверен, что ты не раз спрашивал себя об этом. Ты стоишь передо мной, тонкая былинка, мотаемая ветрами сна, нахальная тоненькая ветка, хлещущая всадника по глазам. Ты сам-то знаешь, зачем всё это? Ты спрашиваешь не о том, о чём стоило бы спрашивать. Ты думаешь, что я в твоей власти, поскольку слабый кусок мяса, плоть, тлен, пыль, составляющая то, что называют моим телом, распростёрта под твоими ногами, но ты и сам в определённом смысле тело, а в определённом — нет. Ты мог бы спросить меня о тайнах, удивительных тайнах, которые скрыты под этой шапкой волос, которые прячутся за этими бровями, смеешь ли ты приоткрыть для себя это знание?
А зачем мне тайны? Зачем мне этот искус? Что делать мне с законами движения светил и ветров? Куда мне бежать с их помощью? Или ветер кармы перестанет дуть, двигая узор, из которого состоит моя маленькая тоненькая жизнь? Мои вопросы так просты, так деревянно, глупо, примитивно просты, потому что жизнь довольно проста. Ты можешь предложить мне всё, что делает из людей не-людей, что позволяет повелевать и швырять к своим ногам миры, но что мне делать с этими мирами? Зачем мне эта обуза? Я отхлебнул не из той баклажки, не тот яд течёт в моих жилах теперь. Любовь и власть так странно переплетаются. Ты выбрал власть, я выбрал любовь, мы оба отравлены, но укушены разными змеями, пусть и танцующими танец страсти, переплётший их тела так тесно, что уже не различить, кто чей хвост кусает.
