убийственной красоты, её крохотная рука метнулась к шпильке, скалывающей волосы, и внезапно огненная копна бесконечным потоком ливанула вниз, струясь мелкими завитками по лоснящейся под огнём коже ; Марку до смерти хотел коснуться её, но руки сковала лень, тело набрякло какой-то чужеродной тяжестью, он лишь впитывал глазами её обводы, полуугадывая самые тонкие чёрточки, прячущиеся в танце сотен тысяч игольчатых сполохов; внезапно ему захотелось растворить нахлынувшую тяжесть, разрешиться от неё как от тяжкого бремени, и в ответ на поверхности сияющей лисьей кожи, словно драгоценные камни, проступили крохотные капельки мёда…
— Тебе всё ещё нужно моё семя? — с трудом спросил Марко, облизнув пересохшие губы.
— Это незаметно? — засмеялась мать-лиса где-то в мареве огней.
— Тогда принеси мне вина. Самого крепкого, какое найдёшь.
— Ты не боишься уснуть, как твой друг, слепой старикан?
— Я ничего не боюсь.
— Тогда иди ко мне.
— Принеси вина…
…Он открыл глаза, с трудом отгоняя остатки сна. Неловко подогнувшееся под голову ухо ныло, как от удара. Шея затекла от неудобной позы. Прямо перед его глазами на боку валялась жаровня с просыпанными углями, источавшими отвратительный запах мочи пополам с гарью. Он моментально вскочил на ноги, озираясь вокруг. Незыблемой статуей Хоахчин возвышалась на своём троне, волшебным образом помолодевшая, обёрнутая в десятки драгоценных тканей. Марко обвёл глазами покои: курильницы по углам продолжали дымиться, лишь та, которую он в гневе рубанул саблей, сиротливо торчала перед императорской кормилицей, выставив вверх обрубки ароматических палочек, выглядевших среди жертвенного риса как высохший рыбий хребет, торчащий из песчаной гряды. Он быстро бросил взгляд поверх поверженных им ширм, но стена выглядела совершенно целой: никакого пролома, никакого намёка на секретную дверь.
Это? Наваждение? Лисьи происки? Сон?
Он закрыл глаза и присел на корточки под сладкой тяжестью воспоминаний о непристойностях, которые шептала ему пригрезившаяся мать-лиса. Пригрезившаяся? Не может быть. Я схожу с ума. Я определённо схожу с ума.
На полу стояли два здоровенных глиняных жбана с вином, накрытых кожаной крышкой с давленой печатью. Откуда-то же они взялись! Значит… Я… нормален?
Марко засмеялся. Любой другой на моём месте давным-давно бы сбрендил от такого напластования реальностей, где один сон всего лишь сменяется другим. Но я выдержу. Я выдержу. Выдержу.
«Почему ты так боишься матушки Хоахчин?» — Она знает моё имя, моё настоящее, лисье имя. — «А как она?..» — Мне пришлось назвать его в обмен на жизнь дочери. — «Ты хочешь освободиться от её власти?» — Не издевайся надо мной, прошу. — «Я помогу тебе, если ты поклянёшься помогать мне». — И променяю одну несвободу на другую? — «Я не требую твоего имени, просто хочу знать, что ты не будешь мне вредить». — Хорошо.
Марко, всё ещё продолжая смеяться, достал из-за пазухи кресало и кусочек распушенного хлопчатого фитиля и запалил его.
«Я хочу, чтобы ты была за моей спиной и приглядывала за мной ближайшие дни». — Я бы предпочла, чтобы ты был за моей спиной. А я бы стонала от счастья. — «Перестань смеяться». — Не могу. Когда я счастлива, я всегда смеюсь. — «Так ты поможешь мне?»
— Если ты действительно избавишь меня от неё… — «Конечно».
Марко концом сабли срезал с винного горшка верёвку, отодрал приставшую крышку, потянул в себя крепкий, настоявшийся аромат благородного вина и с силой метнул горшок в величественную безмолвную фигуру императорской кормилицы, сразу же дослав ему вслед горящий фитиль. Винные пары бабахнули так, что Марко от неожиданности чуть не свалился на пол. Огонь моментально взвился вверх сине-жёлтым смерчем, прихватывая жаркими алыми челюстями панбархат и парчу.
Хоахчин открыла глаза.
Через секунду надменное богоподобное выражение на её лице уступило место ужасу. Она взвизгнула и, сбрасывая с себя горящее тряпьё, быстро спустилась с трона.
Марко поднял с пола второй горшок, открыл его, слегка пригубив от обжигающей винной темноты, и запалил новый фитиль.
Взъерошенная Хоахчин стояла посередь комнаты, с трудом отходя от молитвенного транса.
— С пробуждением, матушка! — глумливо сказал Марко, осторожно дуя на тлеющий фитилёк.
— Ты? Как ты… — растерянно пробормотала приходящая в себя Хоахчин.
— Не смей мне тыкать, старая дура.
— Я… Ты…
— Ты обвиняешься в покушении на жизнь императора Юань, великого Кубла-хана, повелителя Суши и всего, что на ней. Ты также обвиняешься в подстрекательстве и доведении до смерти начальника ночной стражи императорского дворца, бывшего известным под именем Ичи-мерген. Ты также обвиняешься в заговоре с целью завладеть принадлежащей лично императору
Он нарочито медленно достал из-за пазухи сияющую золотую пайцзу, вытащил из ножен саблю, не отпуская тлеющего фитиля, и тем же сухим деловым тоном продолжил:
— Волею императора за причинённую измену и попытку бунта ты приговариваешься к смерти. В счёт признания твоих бывших исключительных заслуг ты освобождаешься от пытки, при условии, что добровольно выдашь своих сообщников, свои дальнейшие планы и способы их осуществления.
