Матушка десятилетиями ждала случая ослабить власть этого людоеда. И когда ты рассказал ей принцип действия машины снов, она взяла кровь у умирающего сумасшедшего и опоила ею Ичи-мергена, подменив его ежевечернее питьё. Известно, что он никогда не пробовал вина, но от той дурной крови он ополоумел так, что никакого вина не надо. Он буянил в своём жутком хлеву, который привык называть покоями, чуть не разнёс своё людоедское капище, выл как раненый, а через минуту — хохотал как счастливый отец только что родившегося мальчика. В общем, помутился рассудком.

— Должно быть, жуткое было зрелище.

— Ураган, а не человек. Когда же безумие слегка отпустило его, по научению матушки Хоахчин две кухарки, убиравшие покои Ичи- мергена, стали громко судачить о том, что ночную стражу перепоручают Темуру, мол, Ичи-мерген стал слишком стар, да и опасности больше во дворце нет такой, чтобы держать внутри дворца людоеда, пугать придворных дам. Мол, сошлют его в помощь Тогану на аннамскую границу. А Ичи-мерген знал, что Тоган ненавидит его с детства и будет ждать удобной минутки, чтобы заколоть во сне или отравить.

— Хитро!

— Когда б Ичи-мерген был трезв, то сорок раз подумал бы, с чего бы ради прислуга стала делиться друг с другом секретами государственного масштаба и откуда бы они узнали о таких тонкостях. Но будучи опоен, он моментально воспылал жаждой отомстить. Но как? Кому? И тут наученные служанки говорят: «Ну до чего же всё-таки жаль, что Ичи-мергена отсылают! Кто же будет оберегать императора во сне?!» И нарочито громко начинают обсуждать историю о том, что в детстве матушка Хоахчин выпаивала его молоком двух драконов, но молока Чёрного дракона не хватило и теперь Хубилай уязвим во сне.

— Ну и, конечно, одурманенный Ичи-мерген бросился к машине снов, чтобы атаковать императора…

— Да. А Хоахчин, убедившись, что план сработал и Ичи-мерген уютно устроился на ложе машины снов, пошла в императорские покои и разбудила богдыхана, тем самым заслужив славу человека, спасшего жизнь Великому хану.

— А странные люди в доспехах ночной стражи? Кто они были?

— Матушка Хоахчин мудра, но не слишком сильна в колдовстве. В тот момент у неё не хватило бы могущества действовать одной только магией. Поэтому через своих служанок, кухарок и прочих она вербовала самых крепких мужчин из строителей, торговцев и прочего люда, что каждый день навещает дворец по делам. Мы давали ей специальные зелья, превращающие мужчин в послушных собак. Кухарки и служанки опаивали их, плели им с три короба разных придумок о том, что всё это долгое испытание для того, чтобы попасть в дворцовую охрану, что их ждёт служба во внутренних покоях, нужно лишь выполнить ряд секретных поручений императорской кормилицы. В былые времена даже последний дурак смекнул бы, что попасть на службу во дворец простому смертному почти невозможно. Но в наши времена возможно всё. Всё с ног на голову.

— А эти кухарки-служанки… Почему ни одна из них не проболталась, неужели страх перед Хоахчин был сильней страха перед карой за плетение заговора?

— С ними она действовала не страхом. Понимаешь… Не всякой женщине обязательно хочется попасть в ханский гарем. Стать наложницей кого-то из кешиктен, может, и не так престижно, но куда более привольно и очень денежно. Да даже стать горничной у какой-либо придворной дамы для простой женщины, рождённой за пределами дворца, — уже большое счастье. Матушка Хоахчин умело пристраивала красивых и чистоплотных девушек на хорошие места, а потом требовала за это небольших услуг. Совсем, порой, незначительных. Например, в урочный час пойти туда-то и поговорить со своей товаркой о том-то. И всё. Не слишком высокая плата за удачно сложившуюся судьбу, правда?

Марко постарался заглянуть в лисьи зрачки так глубоко, как бы это сделала сама мать всех лис; словно ныряльщик, почти потерявший запас дыхания и плохо видящий очертания в солёной морской воде, он на ощупь пытался выудить жемчужину смысла в этой янтарной влажной бездне, куда он всматривался до рези в глазах. Наконец, он медленно произнёс:

— Скажи, а правдива ли та история про молоко двух драконов?

— Не знаю, правдива ли она, знаю лишь, что Великий хан в неё верит, — ответила мать-лиса без видимого подвоха.

— Откуда это может быть тебе известно?

— Одна из моих дочерей была наложницей Хубилая ещё в ту пору, когда в его бороде не было ни одного седого волоска. Увы, стать тёщей императора мне помешала матушка Хоахчин. Тогда, в передвижном степном дворце, мы и познакомились. Она спасла императора от позора, а потом защитила мою дочь от гибели. Небесплатно, разумеется. Но и я потом своё наверстала.

— Значит, император верит в то, что во сне он беззащитен?

— Да. И это — единственный страх, терзающий его в этой жизни.

— А насколько оправдан этот страх? — осторожно, словно пробуя брод в мутной воде, спросил Марко. Мать-лиса понизила голос и прошептала на грани слышимости:

— Вера — великое дело. Если верить в призраков, они приходят во плоти. Ты… понимаешь, о чём я?

— Да.

Марко откинулся назад, запрокинув голову и утомлённо прикрыв глаза. Он чувствовал, как вся кожа трепещет, каждая пора пульсирует, сжимаясь и раскрываясь маленьким жадным ртом. Пока голову ломило от обилия сделанных открытий, тело полыхало фитилём ночной свечи. Лисья магия продолжала действовать. Марко чувствовал себя как ленивец, которому нужно встать с постели, но сон так сладок и так манит его подольше понежиться под одеялом, что сам процесс вставания кажется невыносимой мукой. Желание мягкой жаркой воронкой втягивало его в пустоту. Звёздный шар, казалось, раскалился и стал больше, заслонив собой темноту, и Марко уже плясал одним из мириадов оранжевых сполохов на его внутренней поверхности, и, вся составленная из этих танцующих огоньков, на него смотрела обнажённая, блистательная мать-лиса, в своём плотском великолепии похожая на катящееся к закату лето, наполненное багрянцем засыпающего солнца, птичьими трелями и томлением полудня; она дрожала, как дрожит воздух над раскалённым горизонтом пустыни, трепетание бликов, из которых складывались её великолепные очертания, напоминало игру солнечных лучей с виноградной листвой; Марка с ног до головы пронзила холодная голубоватая судорога, и в ответ от матери-лисы к нему заструился звериный аромат, сочетавший нечто животное, какую-то постыдную нотку, с потоком цветочной сладости, обволакивающей всё тело тёплой солнечной плёнкой, преображающей всё вокруг; мать-лисица встала, гордая сознанием своей