никакого отношения к душе и истине не имеют, душа лишь тогда познает свет истины, когда перестает обретаться в теле.

Собеседники Сократа ему поддакивают, говоря, что душа человека существовала до рождения человека, стало быть, существует и после смерти.

А Сократ еще и еще раз убедительно доказывает, что душа не только бессмертна, но и неуничтожима, поэтому «когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти».

Но куда же девается душа после того, как ее временное вместилище покоряется своей смертной природе? Та душа, говорит Сократ, которая всегда стремилась к познанию, совершенствовала сама себя в философских занятиях, «уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное… и впредь навеки поселяется среди богов…»

Ну а душа, служившая «страстям и наслаждениям настолько, что уже ничего не считала истинным, кроме телесного», не очищенная знанием и воздержанием, воспарить не сумеет и будет обретаться «среди надгробий и могил – там иной раз и замечают похожие на тени призраки души».

Собеседники Сократа Симмий и Кебет, хоть и соглашаются с доводами мудрейшего философа, но все же у них есть сомнения, и они приводят пример с лирой. «Ведь если этот музыкальный инструмент сломать, – говорит Симмий, – струны и дерево хоть и будут осязаемы и видны, но музыки-то не будет, и если принять за душу лиры гармонию, то она едва ли будет существовать без лиры, поэтому душа при всей своей божественности должна немедленно разрушаться, как разрушается любая гармония, будь то звуков или же любых творений художника…»

Но Сократ, перед которым стоит чаша с ядом, вводит понятие идеи и вновь доказывает в своем стиле – задавая собеседникам вопросы и отвечая на их возражения, – что душа бессмертна.

Наступает наконец час ухода из жизни великого мыслителя, «самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и справедливого» – так завершается это произведение Платона под названием «Федон».

Катону приписывают такие слова: «Лучше никем не повелевать, чем кому-либо служить! Без первого можно жить честно, со вторым же вообще нельзя жить».

Катон закрыл книгу и потянулся к мечу, что обычно висел у него в изголовье. Но меча не было. В чем дело? Почему нет меча, кто и зачем его взял? Он зовет раба и требует принести меч. Он в гневе. Кто посмел его обезоружить, когда враг стоит у ворот? Раб топчется на месте и не торопится принести Катону меч. Он не знает, как поступить; он получил кое-какие инструкции от домочадцев, а те – от философов, собеседников Катона за ужином, встревоженных его настроением и темой беседы.

Катон в гневе бьет раба по лицу. Да так сильно, что рука вспухает и кровоточит. На шум прибегают домочадцы и философы.

Катон набрасывается на них с упреками и бранью, негодуя, что они принимают его за невменяемого, он же возглавляет здесь оборону против узурпатора и несет ответственность за жителей, так что пусть меч немедленно принесут. И еще говорит им вот что: «Разве, если я захочу, я не могу удушить себя одеждой или разбить голову о стену, или броситься вниз головой, или умереть, задержав дыхание?»

Этим, как пишет Аппиан, он убедил родственников, и меч ему принесли. Успокоившись, Катон положил оружие рядом с собой и вновь взял книгу, перечитал некоторые места и наконец заснул. Ночью проснулся от боли в руке и попросил лекаря перевязать ее. Перед рассветом вновь осведомился об обстановке, и ему доложили, что все спокойно.

Он попросил его больше не беспокоить. Закрыл дверь и ударил себя мечом под грудную клетку. Удар оказался слабым – опухшая рука сплоховала. Он упал с ложа и опрокинул столик. На шум прибежали домашние. Увидели на полу Катона в луже крови. Он был жив и в сознании. Лекарь вложил вывалившиеся внутренности обратно в живот и зашил рану. Едва его оставили в покое и вышли из комнаты, он руками разодрал бинты и «как зверь, разбередил свою рану и живот, расширяя раны ногтями, роясь в них пальцами и разбрасывая внутренности, пока не умер».

Ему было сорок девять лет. И он действительно достиг бессмертия. Его честность, справедливость и стоическая мудрость до нашего времени остались легендарным эталоном. Он не дал возможности Цезарю проявить по отношению к себе его хваленое милосердие и тем самым втоптать в грязь и небытие.

Итак, Катон не дал Цезарю лишить себя бессмертия. Когда победитель прибыл в Утику и узнал о случившемся, то был страшно раздосадован и воскликнул: «О Катон, мне ненавистна твоя смерть, ибо тебе было ненавистно принять от меня спасение».

Казалось бы, противостояние закончилось, враг повержен, но Катон и мертвым оставался для Цезаря соперником на пути к божественности и бессмертию. Ведь Гай Юлий так или иначе стал причиной смерти достойнейшего и благороднейшего из римских граждан, снискавшего себе славу на ниве справедливости, – чистой и незапятнанной кровью арене, а не на войне, подобно прославленному завоевателю. Стало быть, какие бы подвиги ни совершал Гай Юлий Цезарь, сколько бы стран и народов ни завоевал, каким бы золотым дождем ни осыпал своих сограждан и какими бы лаврами ни увенчивался, – все равно – преступник, раз посягнул на совесть Рима. Так примерно могли рассуждать многие его современники. Катон символизировал собой в их сознании такие понятия, как справедливость (в отличие от цезарианского пощадизма), честность и благородство.

Примерно так, как выше сказано, воспринимала Катона и римская интеллигенция, в том числе и Цицерон, написавший хвалебную о Катоне книгу. Она привела Цезаря просто в ярость, и он, хоть и был, как всегда, сверхзанят государственными делами, все же нашел время для написания своей о благородном Марке Порции Катоне книги под названием «Анти-Катон».

Текст этот, к сожалению, утрачен, остались лишь незначительные фрагменты, но и по ним можно судить, как глубоко ненавидел Цезарь этого человека. Никто, кроме Катона, не вызывал у него такого раздражения и негативных эмоций, и об этом можно судить по тем отрывкам, что сохранились. Пытаясь любым способом очернить своего духовного антипода, он притягивает на помощь такие факты, которые его самого обливают грязью с ног до головы, но он этого, похоже, и не способен заметить. Автор этого сочинения открыто, к примеру, признается, что сестра Катона Сервилия была его любовницей, стало быть, женщиной легкого поведения. Так вот, говорит автор, если сестра, дескать, была шлюхой, то что вы хотите от брата? Какое тут может быть благородство, честность и совесть, если они из одной семьи?

Просто поразительно, какой беспомощный приводится аргумент. Не говоря о том, что Сервилия была лишь сводной сестрой Катона, в этой ситуации Цезарь выставляет себя в негативной роли соблазнителя. Причем с корыстными, как это всегда у него и бывало, целями.

А вот еще один аргумент. Всем была хорошо известна любовь Катона к своему брату Квинту. Когда тот внезапно умер, причем это случилось на чужбине, Марк Катон горько оплакал смерть своего брата и, по римскому обычаю, сжег его тело и поставил на его могиле памятник из фасосского мрамора. Обошелся он Катону недешево: целых восемь талантов. А что пишет об этом Цезарь? Дескать, после того как Катон сжег тело, он просеял через сито прах своего брата в поисках золота. На кого он этими россказнями рассчитывает? На совсем уже наивного простака? Катон потратил восемь талантов на памятник, а затем стал искать какие-то крупицы, чтобы возместить издержки?

Обвинил он Катона и в пьянстве. А тот, наоборот, говорил, по Светонию, что «Цезарь один из всех берется за государственный переворот трезвым».

Еще один факт, описанный Аппианом. У Катона был друг по имени Гортензий. Его жена была бесплодной, и этим его друг очень сокрушался. Тогда Катон отдал Гортензию на время свою жену Марцию, а когда она забеременела (от Гортензия, разумеется), взял ее к себе обратно в дом. Этому можно дать противоречивую оценку. С одной стороны, это акт самопожертвования, Катон нанес себе тем самым глубокую душевную рану, а с другой (так наверняка рассуждал Цезарь), он сделал из своей жены, добропорядочной матроны, гетеру, тем самым оскорбил и унизил.

Напомним читателю и о наместничестве Катона на Кипре. Помните, когда он возвращался в Рим, на корабле возник пожар и сгорели деловые бумаги? Человек Цезаря Клодий обвинил тогда Катона в умышленном поджоге с целью скрыть свои финансовые нарушения и погреть на этом руки. Если Катон, как и всякий наместник, и имел возможность обогатиться на Кипре, но, как честный чиновник, этого не сделал, то что можно сказать об авторе пасквиля, ограбившем всю Галлию, Испанию, Египет и Африку?

Цезарь как-то сказал, что «Катону не дают покоя старые обиды», имея в виду, что в свое время он