– Богатая? Красивая?

– Какой там! Жена сапожника, старая, бедная, в подвале жила.

– Не может быть! Ты что-то путаешь… – насмешливо произнес Шаляпин.

– Вот всегда ты, Федор Иваныч, не веришь мне, а я сам читал в газетке.

– Ты принеси газетку-то, интересно посмотреть, что там пишут, давно не читал газеток-то.

Через несколько минут Шаляпин вошел в большую светлую мастерскую хозяина дома, где на столе уже пыхтел пузатый самовар, стоял штоф с водкой, живописно расположились всевозможные яства.

– Садитесь, господа! – широким жестом пригласил Константин Алексеевич. – Сегодня у нас день отдыха по случаю приезда дорогого гостя.

Шаляпин быстро освоился за столом. Да и вся обстановка оказалась для него привычной: новатор в живописи, в театральном искусстве, Константин Коровин не любил менять раз и навсегда заведенный порядок своей жизни в деревне, его окружали старые, испытанные в делах охотники, рыболовы, крестьяне, поверившие в него как щедрого, отзывчивого и доброго барина. Вот и сейчас за столом сидели давние знакомцы Федора Ивановича. Деревенский охотник Герасим Дементьевич, обстоятельный и рассудительный; Василий Княжев, бродяга, рыбак, охотник, любивший говорить, что «в красоте природы кружиться – лучше жисти нет»; за столом же сидели два чисто одетых крестьянина, Макаров и Глушков, как представил их Коровин…

И потекла застольная беседа, тихая и обстоятельная вначале, быстрая и стремительная, как горный поток, под конец.

Вошел Василий Белов, на подносе он принес горячие оладьи, пирожки с визигой, сдобные лепешки, выборгские крендели, а под мышкой торчала газета. Степенно разложил все гостям, а Шаляпину подал газету:

– Вот, Федор Иваныч, почитай, чтоб удостовериться, что я не вру про давешнее, – и нахмурился, оскорбленный за недоверие.

– «Студенты Московского университета, в количестве семи человек, исключаются за невзнос платы». Читаю чуть ниже этого сообщения: «В Тверском участке по Садовой улице, в доме Соловейчика, мещанка Пелагея Митрохина 62 лет в припадке острого алкоголизма поранила себе сапожным ножом горло и в карете скорой медицинской была доставлена в больницу, где скончалась, не приходя в сознание». Ты куда ж, Василий, не уходи… – засмеялся Шаляпин при виде смущенно уходящего Василия Харитоньевича.

И, как только за ним закрылась дверь, Шаляпин рассказал о том, что вычитал Василий из этой газетки «Московский листок».

– Что-что, а переврать все Василий умеет, да так искренне, что сначала я ему верил, – смеялся вместе со всеми Коровин.

После обильного застолья вышли покурить. Шаляпин еще в Москве выразил желание купить имение Коровина, а потому разговор сразу же коснулся купли-продажи.

– Хороший у тебя, Костя, дом, новый, чистый, пахнет сосной, легко дышится в нем…

Коровин выжидающе смотрел снизу вверх.

– Но маловат для меня. У меня будет много детей, а где их здесь поместить? Да и в мастерской твоей хорошо, наверное, писать картины, а как я буду репетировать? Где поставлю рояль? Нет, ты мне спроектируй такой дом, чтобы я во время своих репетиций никому не мешал, но чтоб и мне никто не мешал, даже дети, которых я до смерти люблю. – И на глазах Федора Ивановича появились слезы, но он их тут же смахнул.

– Ладно, ладно, Федор, я набросаю проект дома, который вполне тебя устроит, а построит его мой друг Мазырин, замечательный архитектор и человек. Да ты помнишь его, он любит бывать здесь.

Шаляпин кивнул:

– Но мне ведь и земля нужна, что-то вроде имения, как у тебя, чтоб лес был, речка, может, пруд вырою, рыбу там разведу…

– А ты поговори с нашими фабрикантами. Может, они продадут тебе землицы-то. Ты с ними рядом сидел… Да вон они. – Коровин показал на высоченного, как Шаляпин, Василия Макарова и маленького, коренастого Глушкова.

– Ладно, сейчас, с дороги, что-то не хочется делами заниматься, отложим до завтрашних дней. А теперь пойдем, Костя, еще выпьем, что-то напиться хочется…

– Подожди, успеешь, давно хочу спросить моих давних знакомцев, другого случая может не представиться. Пойдем…

Шаляпин пошел вместе с Коровиным.

– Давно хотел тебя спросить, Василий Иваныч, – обратился Коровин к Макарову. – Вот ты смотрел мои картины, картины Валентина Александровича Серова, морщился, недоуменно покачивал головой, усмехался и что-то, чувствую, грубое, скорее всего, говорил Глушкову.

Макаров протестующе замахал руками.

– Нет, ты погоди… Понимаете ли вы, мои верные спутники во время охоты и рыбной ловли, чем мы занимаемся, или вы думаете, что мы, городские, дурака валяем от нечего делать…

Макаров и Глушков растерялись от прямоты вопроса, хотя между собой-то давно порешили, что господа хорошие от безделья дурью маются.

– Да как тебе сказать, Лексеич, трудно нам разобраться, чем вы занимаетесь. Вот охота – это мы понимаем, ну, рыбку поймать – тоже дело полезное… Ты вот облака рисуешь, березки, сосны, речку нашу Нерль, а какой толк в этом – не пойму. Или

Валентин Лександрыч списывает безногую клячу, ее живодеру пора продать, а он заставил запрячь ее в телегу, поставил у леса и цельный день, не вставая со своего стульчика, списывает… Нетто это дело? Что тут путного… Вот у Глушкова посмотрели бы жеребца. Огонь! Вороной, двухлетний, красота. Его бы списывать-то надоть, а он… Неужто правда, что такие картинки покупают? Кому кляча безногая понадобится? Эка невидаль… Глядеть стыдно! Да еще и говорит: «Эта лошадь мне больше нравится, а жеребцов вороных много, дескать, нарисовано». Вот и пойми вас, малюете то, что вам нравится, а не хотите списывать то, что нам хочется. Может, жеребца-то вороного и я б купил, повесил на стенку и любовался б… – Макаров широко улыбался, и по хитрющим его глазам невозможно было понять, на самом деле он так думает или притворяется.

Коровин посмотрел на Глушкова.

– Я тоже так понимаю, Лексеич. – Глушков заговорил сердито, но медленно подбирая слова, вдумчиво, как будто процеживал сквозь зубы. – Вот в церкви тоже намалевано, картинки разные, пользительные для народа. Святые, мученики, Дева Мария с младенцем, сам Иисус Христос – все они указу ют нам праведный путь. Вот и вам бы написать что-нибудь указующее нам праведный путь. И ты бы мать с младенцем в люльке написал бы, одной рукой качает младенца, а другой веретено крутит, так ведь кажинный день бывает в нашей крестьянской жизни. Или показал бы, как этого выросшего парня учат водку пить, показал бы тех, кто учит, этакими чертями без рожек.

Меньше б водку-то хлестали, как поглядели б на такую картину. У-у, сколько можно б картин полезных написать, может, и мы бы покупали ваши картины, а то что покупать-то, речку да березки я и так все время вижу, прохожу на свои фабрики и мимо речки, и мимо березок…

– А что за фабрики? Что ты производишь-то? – заинтересовался Шаляпин. – Покажи, где они, фабрики-то?

– Вон, смотри, видишь постройки вроде больших сараев? – И Макаров показал на видневшиеся вдали причудливой формы большие деревянные «терема». – Осенью завозим туда картошку, размалываем, процеживаем, делаем картофельную муку, а из нее – крахмал. И продаем…

– А выгода какая? Ведь не без пользы для себя занимаетесь этим.

– Знамо дело. Кто ж без пользы этим будет заниматься. Да ты приходи, сам посмотришь.

Шаляпин загорелся новой идеей, а Коровин посмеивался: сколько уж раз Федору Ивановичу хотелось заняться каким-нибудь прибыльным делом, загорался, как вот сейчас, но проходило время, жар остывал, идея «плесневела», и через некоторое время сам Шаляпин недоумевал, почему эта пустейшая идея пришла ему в голову.

Крестьяне-фабриканты ушли, а Шаляпин горячо стал доказывать Коровину, что нужно вкладывать деньги в строительство фабрик, заводов, покупать землю, строить дома… Коровин иронически улыбался,