– Один мой давний приятель по Тифлису был арестован за революционную пропаганду среди рабочих, а у него нашли мою фотографию с дарственной надписью. Фотографию я подарил ему еще в 1892 году, когда мы создали своеобразную коммуну, читали социал-демократическую литературу и мечтали…

– Это когда ты хлебопашеством хотел заняться и писал письмо графу Толстому?

– Нет, чуть позднее. От создания земледельческой колонии я уже отказался. Ничего и тогда не получилось, крах этой идеи подвел меня к мысли о самоубийстве, настолько возненавидел я этот сытый мир, где нельзя найти места, чтоб можно было б жить без начальства и его указки… Этот мир был глубоко противен мне, я сочинял ядовито-сатирические стишки, проклиная все сущее, раз не удалось организовать земледельческую колонию по западным образцам теоретической мысли. Но в Тифлисе я встретил тех же людишек, которых возненавидел в Казани, в Нижнем, Царицыне, все те же одушевленные предметы, исправляющие должности в городе… Так же лживы и лицемерны, самолюбивы и продажны… И я решил продолжить борьбу. Если б не Александр Мефодиевич Калюжный, революционер-народоволец, неоднократно подвергавшийся арестам и отбывший ялуторовскую каторгу за борьбу против самодержавия, то я сейчас был бы где-нибудь в Сибири, кандалами гремел.

– Это он тебя заставил написать твой первый рассказ?

– Да! Я встретил его в Тифлисе, работал статистиком в Управлении железных дорог. Я тогда, десять лет тому назад, поселился у него, много рассказывал ему о своих приключениях. А он часто твердил мне: «Пишите, пишите, вот так, как рассказываете, и у вас будут тысячи читателей». Я и осмелел, написал «Макара Чудру». И получил две выгоды: избежал ареста и вечного поселения в Сибири…

– А вторая?

– Встретил тебя! Колокольня! А вот и лес, пойдем собирать грибы, люблю бродить по лесу…

Шаляпин и Горький, раздвигая мохнатые еловые ветки, углубились в лес. Как и полагалось в лесу, чтоб не отстать друг от друга, кричали по именам. Увлекались, забывали друг о друге при виде белых и моховиков, вспоминали, кричали громче. Так и набрали полные корзинки.

– Не пора ли, Алекса, домой-то?

– Боишься пропустить обед?

– И есть уж охота, пойдем домой…

И снова потекла беседа.

– А почему ты второй раз оказался во Владикавказе?

– По дороге вроде бы. Через Мамисонский перевал пошел пешком, в местечке Они меня ждали местные революционеры и интеллигенты. Спустился к Владикавказу, а уж там решили денька на два заглянуть на Кавказские минеральные воды.

На недоуменный взгляд Шаляпина, дескать, крюк немалый, ответил:

– Посмотрел там в постановке труппы Брагина «Мещане». Все-таки, Федор, хоть и ругают, а пьеса моя звучит современно, злободневно. Я вот побывал в различных местах Грузии, побывал на Волге, на юге России и чувствую, как поднимают голову такие люди, как Нил. Может, еще более решительные и более революционно настроенные. Все жаждут свободы, мечтают о свержении самодержавия, царских сатрапов, хотят глотнуть воздух свободы, нужны только деньги… Деньги на оружие, на типографские станки, чтобы печатать листовки. Где бы я ни был, повсюду давал деньги: 300 рублей Тифлисскому комитету РСДРП…

– Это что такое за чудовище?

– Ты не смейся! Самая серьезная партия, которая перевернет нашу жизнь, если у нее будут деньги: Российская социал-демократическая рабочая партия, руководство ее выпускает за границей «Искру», а для этого тоже нужны деньги. В Кутаиси я встречался с политическими ссыльными и поднадзорными. Человек двадцать пришли на торжественный ужин, среди них социал-демократы, готовые хоть сейчас подняться с оружием в руках. Пришлось дать одному замечательному грузину, которому грозила ссылка в Сибирь, деньги для поездки за границу. Так что все, что накопил своими литературными трудами, оставил на Кавказе. Придется у тебя занимать…

– Ты же знаешь, я дом хочу купить, землю, фабрику хочу построить.

– Какую еще фабрику, Федор? Побойся Бога, чувствую, влезаешь в какую-то авантюру. Я участвую в подготовке восстаний против помещиков и фабрикантов, а ты покупаешь в это время фабрику и начинаешь эксплуатировать рабочих и крестьян. Дом тебе нужен. Это ясно, но зачем тебе фабрика… Не влезай ты в это дело, прогоришь, ты ж не умеешь хозяйствовать, ты же не Мамонтов и Морозов… Мамонтов и то прогорел, разорился. Нет, не советую. А если у тебя свободные деньги появились, так у меня есть интересное предложение: в Нижнем собираюсь открыть Народный театр на паевых условиях. Каждый пай сто рублей. Народный дом почти готов, скоро открывать его будем, приглашаю тебя на открытие, но, чтобы ставить пьесы, нужны опять эти проклятые деньги. Сдавать Басманову мы не хотим, а думаем образовать паевую компанию, составить труппу и – ставить пьесы, какие хотим. Мы – это я, Чириков, Малиновские, Михельсон, Нейгардт, вот приглашаю тебя, думаем пригласить Морозова, Алексеева-Станиславского, Панину. Артистов согласились подобрать Мария Андреева и Асаф Тихомиров, который будет и режиссером. Вот куда надо деньги вкладывать – в развитие народных театров, а с их помощью вносить революционное сознание в народные массы, для которых и предназначен этот театр, как и многие другие. Нужно организовать целую сеть народных театров. Станиславский-Алексеев загорелся этой идеей…

– А где ты его видел? Чудесный человек!

– В Ессентуках. Поужинали вместе, рассказали о своем путешествии пешком по Кавказу, благодарил, что навестил и развеял его скуку.

– Какая уж там скука? Когда я там бываю, вздохнуть свободно не дадут. То выступления, то обеды, ужины, то в картишки перебросишься в хорошей компании.

– Ну ты – совсем другое дело! А Станиславский прямо говорил: «Здесь невозможная скука. Спасибо вам, Алексей Максимович, и вашим спутникам, что оживили наше существование».

Горький говорил эти слова, явно желая передать манеру Станиславского, человека образованного и культурного, и эта манера была полной противоположностью манерам знаменитого писателя, усвоившего манеры простые, даже грубоватые для того, чтобы не отличаться порой от рабочих и вообще людей трудового происхождения.

– Не представляю, что такое скука. Что он не работает? – спросил озадаченный Шаляпин.

– Работает. Пишет «Настольную книгу драматического артиста», к тому же еще статью «Труд артиста кажется легким». А главное: «У меня, говорит, началась сезонная лихорадка. Хочется поскорее покончить с «Цезарем» и приняться за Чехова». Ты ведь знаешь, что Антон Павлович заканчивает новую пьесу, и художественники очень ждут ее, хватит Горькиады, упрекают их рецензенты, нужны более интеллигентные герои на сцене.

– Знаю от Ольги Леонардовны, что Чехов уж года три работает над пьесой, помнишь, у тебя на банкете мы долго с ней разговаривали, в Эрмитаже…

– Так вот, ждут пьесу Чехова, а пока Константин Сергеевич готовит роль Брута в «Цезаре», ох и ругал себя, что взялся за эту роль. Ругал и Немировича, который совсем иначе видит некоторые сцены Шекспира. Представляешь, один в Ессентуках, другой в Риме, смотрит реальную, так сказать, обстановку, в которой протекало действие две тысячи лет тому назад. И никак, естественно, договориться не могут о принципах постановки гениальной драмы.

– Раз Немирович ставит спектакль, то он и должен разрабатывать сцены постановки.

– Все это так, но многие уже поговаривают, что в театре образовалась трещина: Немирович поставил «На дне», «Столпы общества», сейчас ставит «Юлия Цезаря», а Художественный театр называют театром Станиславского. Обидно?

– Обидно!

– Вот и скучно становится Алексееву-Станиславскому, что возражают ему, не соглашаются, хотят сделать что-то по-своему. Критиковал Немировича за то, что он, дескать, увлекается топографией местности, хочет представить на сцене часть действительного Форума с натуры. А сценичны ли будут эти планировки, в которых нужно отразить прежде всего характерность Рима? В банальном Форуме, говорит, типичен сам Форум, то есть большая площадь, свободная, с большим воздухом. Это впечатление должно быть главной целью декорации. А Немирович не согласился, представил свой план, вот и заскучал наш Сатин-Станиславский, он же купец Алексеев.

– Декорации – это по части Кости Коровина, он замечательные сделал декорации к «Демону»,