присутствии и присутствии дипломатического корпуса стать на колени и прямо со сцены подать прошение государю. Но главный режиссер Мариинского театра Тартаков доложил Теляковскому об этой дерзости, он доложил министру, в связи с этим была изменена программа и хор тогда не выступил.
– Да в чем суть прошения хора? – спросил Горький.
– Самое главное-то я позабыл сказать. Суть самая банальная – остро стоял вопрос об увеличении пенсии. Все говорили, что пенсия у хористов самая мизерная, об этом говорили не только сами хористы, но с ними соглашались и главные режиссеры, и учителя сцены, и хормейстеры, и капельмейстеры, но воз, как говорится, оставался на месте. Нужно было давно изменить закон о пенсиях, а на это никто не решался, ни Всеволожский, ни князь Волконский, все оставалось по-прежнему. Правда, Теляковский пытался кое-что сделать, так, в частности, в год увольнения всех без исключения хористов переводили в артисты третьего разряда, что давало возможность увеличить пенсию примерно рублей на двести. Но жизнь дорожает, ушедшие на пенсию хористы бедствуют, а ждущие увольнения на пенсию ужасно озабочены своим будущим положением в обществе. Вот и росло недовольство и всякие закулисные разговоры. А тут такой удобный случай: царь и царская семья, министры, дипломаты, то есть как раз такой случай, какой давно ждали. Я, естественно, что-то слышал от друзей, но слышал скорее о намерении хора объявить в крайнем случае забастовку. Но директор заявил, что в случае забастовки хора он закроет театр на неделю, на две, на месяц, наберет полный комплект хора и вновь приступит к работе. Такая твердость директора остановила хор, вроде бы все смирились с поражением, но только внешне. Подспудно же росло недовольство, обсуждали только форму протеста. И как только приехал на спектакль государь с семьей, они тут же договорились в антракте выйти на сцену и исполнить на коленях гимн. Об этом я, конечно, не знал, всецело занятый подготовкой к исполнению своей очень сложной роли. Я весь ухожу в характер исполняемого лица, живу в его образе, просчитываю каждый свой шаг… Лучше всего, удобнее всего для хора – это после пролога, весь хор на сцене в качестве одного из основных действующих лиц. Но после пролога не было вызовов, фешенебельная публика, собравшаяся в тот день, осталась равнодушной к прекрасной музыке Мусоргского, и вызовов не последовало. Следующая сцена в келье также имеет хор, но хор поет за кулисами. К тому же и эта сцена оставила публику равнодушной, ни одного вызова не последовало. И сцена коронации не произвела на публику особого впечатления. Уж не провал ли, подумал я с разочарованием. Люди входили, выходили, здоровались, болтали, сплетничали. Словом, явилось светское общество на очередное развлечение. Нет также хора и в моих сценах в тереме. Хор ждал в напряжении моей сцены с галлюцинациями…
Тут Шаляпин не выдержал наплыва воспоминаний, которые так живы были в его душе, встал и в дальнейшем все разыгрывал в лицах, менял интонации, вздымал руки, крутил головой, лицо его ежесекундно менялось. Горький и Мария Федоровна успевали лишь следить за игрой, пытаясь лишь уловить смысл рассказываемого.
– Истомленные хористы, – и на лице Федора Ивановича возникло неподдельное томление, печаль проигрыша, – решили: если и после моей сцены не подымется занавес, значит, и опера ничего не стоит, и Шаляпин плохой актер; если же занавес подымется – выйти. После сцены галлюцинаций, после слов: «Господи, помилуй душу преступного царя Бориса», – Шаляпин вполголоса пропел последнюю фразу и вытер уставшее, поникшее как-то сразу свое лицо, – занавес опустился под невообразимый шум рукоплесканий и вызовов. Я вышел на сцену раскланяться… Потом еще и еще… Последний раз вышел и ушел к себе в уборную, довольный успехом и аплодисментами. Капельмейстер удалился, стали расходиться музыканты. И тут произошло что-то невообразимое. Мне рассказывали, кто-то крикнул из зала: «Гимн!» – несколько голосов поддержали этот призыв… При спущенном занавесе начали собираться хористы, и при неутихшем говоре зала начали петь гимн а капелла. Это вообще дело неслыханное: исполнение гимна без оркестра и при спущенном занавесе… Я только присел в своей уборной, как услышал нестройное пение гимна. Сначала я ничего не понял… Я никак не мог еще справиться с моим душевным состоянием победы над публикой. Ведь половина оперы прошла без единого хлопка, я разозлился, а когда я злой, я будто бы играю с большим подъемом, как говорят. Не знаю, может быть. Я был доволен тем, как сыграл последние сцены, доволен и аплодисментами, своими многочисленными выходами, ожившей публикой, собой… И вот, еле дыша от напряжения и усталости, как запаленная лошадь, я по знаку режиссера снова пошел на сцену и тут услышал звуки гимна, тем более я был обязан идти на сцену, таков был порядок в императорских театрах: артисты, присутствовавшие в театре, занятые или незанятые в спектакле, обязаны были присоединиться к хористам, исполняющим гимн… Я вошел в дверь терема и оказался на сцене. Увидев хор на коленях, я хотел повернуть обратно, озадаченный таким состоянием хористов и хористок, но тут же меня окликнули: «Куда вы?.. Что вы делаете?» Необыкновенное и неожиданное происшествие меня озадачило, оказалось сюрпризом. Снова повернулся к сцене, увидел растерянные, сумасшедшие лица хористов и хористок, артистов, участвовавших в спектакле. Я просто не знал, что делать, просто растерялся, когда увидел, что дверь терема, куда я только что вошел, отгорожена от меня толпой входящих хористов и тут же падающих на колени и начинавших петь гимн. Пели нестройно, спели один раз, начинали второй раз, я увидел торопившегося Коутса, оркестрантов… Сколько ж можно было так стоять? Уйти со сцены я не имел никакой физической возможности. Единственная дверь терема со сцены была законопачена народом, отовсюду неслись ко мне возгласы: «Федор Иванович, Федор Иванович, не уходите, не уходите» или что-то подобное, толком я не мог разобрать. Пение гимна не останавливалось, вступил оркестр… Несколько минут я постоял, возвышаясь, как пожарная каланча, над павшими на колени хористами и хористками… Я ошалел. Я даже подумал, что кто-то мстит мне за дирижеров, что хотят мне сделать что-то плохое, выставить меня на посмешище и что в театре сейчас начнется скандал, что это ловко придуманная интрига. Ведь постоянно ждешь каких-нибудь пакостей… И вообще, вообразил черт знает что, оторопел, совершенно растерялся, даже, может быть, испугался, потерял вполне способность спокойно размыслить, успел только оглянуться и увидеть кресло Бориса Годунова, еще не убранное. Слава Богу, подумал я, и шагнул к нему, опустившись на колено. Я чувствовал, что случилось нечто пакостное и пошлое, попал в западню. И пока гимн еще звучал дважды с оркестром, я успел осознать, что «сварился, как кур во щах».
Потрясенный и расстроенный происшедшим, ушел я к себе в уборную. Тотчас же вслед пришли несколько хористов, которых особенно тепло совсем недавно угощал обедом в ресторане, и попросили меня зайти к ним в уборную. Естественно, я догадывался, что они хотят мне рассказать о причинах случившегося. Как только я вошел, они запели мне «глубокие благодарности» с «многолетием», даже качали меня, а потом объяснили свой поступок: «Только вы, Федор Иванович, да царь можете спасти нас от тяжких притеснений дирекции». Но мне нужно было заканчивать спектакль, не до объяснений. И без того я вышел из образа, нарушил свое настроение игровое, попросил Теляковского прийти ко мне, и, когда он пришел, тоже рассерженный и подавленный случившимся, я заявил ему, что глубоко возмущен появлением хора в действии, где этот хор, по пьесе, не принимает участия, и что меня должны были предупредить, а не устраивать мне таких сюрпризов… Как мне прикажете сейчас продолжать такой спектакль? Но Теляковский, взволнованный и сконфуженный, ответил, что и он об этом ничего, в сущности, не знал, что для него это было таким же сюрпризом, как и для меня, и что он сам еще не знает, как к этому отнесутся вышестоящие власти. А через день при прощании он уже полнее объяснил мне все эти действия хора. Оказалось, что царь ни о чем не догадался, никто петицию ему не смог вручить, Теляковский тоже ему ни о чем не рассказал, напротив, царь принял все за чистую монету и дал указание официально оповестить о монархической манифестации благодарного императорского театра, просил поблагодарить хор за верноподданничество и прочая и прочая, как говорится. Теляковский тоже не захотел разыгрывать рыжего в цирке, который помогает закатывать ковер. Он пошел посоветоваться с министром, который тут же согласился, что делать вид ничего не понимающего глупо и наивно, но все-таки посоветовал: «Вы сами уж придумайте, как из этого глупого положения наименее глупым и легальным образом выйти». Теляковский передал слова государя через Тартакова, выразив при этом удивление, почему хор пел гимн на коленях и без оркестра. Государь очень высоко оценил спектакль, сказал, что давно не видал столь выдающегося исполнения, спросил Теляковского, благодарил ли он хор от имени государя. На этом бы все и закончилось, но министерство внутренних дел решило воспользоваться случаем и раздуло этот эпизод как верноподданническую демонстрацию благодарного народа своему государю императору. Газеты подхватили, еще больше раздули… Уже получалось, что хор и оркестр Мариинского театра во главе с Шаляпиным устроили величественную манифестацию, на коленях воспевая гимн. Некоторые газеты, живущие сенсациями, выпустили рисунки, где я, сложа на груди руки, впереди хора ревностно разеваю пасть, провозглашая
