пробиваться сквозь толщу предвзятых мнений, господствующее среди которых, что я черносотенец… Большей глупости и не могли придумать. Я – русский художник, люблю Россию, русский народ, поклоняюсь своим идеалам, своему Богу.

– Да, я помню все разговоры в газетах вокруг твоих картин. Обвиняли тебя за то, что так и не смог написать русского Христа, что-то в нем не хватает, трепетности, что ли, или духовности.

Нестеров и Шаляпин вышли за пределы усадьбы, показался вид на речку Нерль. Рядом и за ними брела шаляпинская ватага: так хотелось им побыть с отцом, послушать красивого бородатого художника, который рисует царей и богов, как говорила им Иола Игнатьевна.

– Нет, Федор, чуточку не так… Не было равнодушных в оценке «Святой Руси», ее либо признавали, либо отрицали, любовь или вражду – вот что испытывали ко мне и моей картине любопытствующие зрители. И многие обрушились на образ Христа. Даже те, кто признавали мое творчество, указывали на мою неудачу, попытку изобразить русского Христа. Один из моих доброжелателей, Макс Волошин, поэт и художник, писал, что на картине он увидел лжеклассического Христа, которого мог бы написать и Сведомский, это не Христос, а манекен в эффектной позе, а за ним несколько трафаретных васнецовских старцев. И самое убийственное: «Нельзя найти достаточно плоских и напыщенных слов, чтобы передать всю театральность этого Христа». Неудачны и святые, в том числе и Сергий Радонежский. Отмечали и холодную чуждость во всем облике Христа, в его взгляде поверх голов, пришедших к нему, в безразличии опущенных рук. Много всякого говорили и писали о моих картинах… В этот спор вокруг моей картины включился и Лев Толстой, о мнении которого я узнал в Ясной Поляне. Картина Нестерова, сказал Толстой, – это панихида русского православия. Не знаю, не знаю… Может быть, Христос мне действительно не удался. Может быть, он у меня действительно оказался слишком властным и торжествующим. Я хотел показать его просто сильным не только духовно, но и телесно, никак не слабее тех людей, на которых он влиял. Я хотел прежде всего показать молящуюся Русь в ее великом разнообразии характеров и судеб, хотелось показать духовную и физическую красоту русского человека, его прекрасную многоликость. Не знаю, получилось…

– Что ты, Михаил Васильевич! Замечательная картина! Я помню ее до мелочей.

– Нет, Федор Иванович, я вижу, что слаба картина, ох как она слаба, нет в ней главного, образа Христа, того, кого я хотел изобразить. Вот и хочу написать новую картину – «Христиане», – вот и собираю по всей стране материалы, побывал на Волге, нашел там такие яркие типажи, да и волжские просторы так и просятся на картину. Героями картины будут не только примечательные простые люди из народа, но и русские знаменитости, яркие по своему христианскому веропониманию, в том числе Лев Толстой, Достоевский, Владимир Соловьев, возможно, и такие, как Федор Шаляпин…

– Куда там мне, комедианту, актеришке, – пошутил Шаляпин. – В «Святой Руси» Алекса Горький не уместился, а как он позировал в Нижнем Новгороде, оченно хотел попасть в картину, уж оченно она ему понравилась по замыслу твоему.

– Не уместился, Федор, не уместился. Ты прав, взламывал он своим присутствием весь замысел картины. Сейчас у него иные песни, совсем другая философия жизни, чем у моих героев, чем у меня самого.

– А его «Исповедь»? У него тоже герои ищут Бога, ищут веру, – настаивал на своем Шаляпин.

– У Горького – совсем другой Бог, чем у меня и моих единомышленников. Мне ближе Толстой, Достоевский, Владимир Соловьев. И я предполагаю, что эти высшие представители русской интеллигенции будут выражать основную тему картины. Без этих лиц она будет неполной, незаконченной. Их нельзя выкинуть из жизни народа, идущего по путям, скажем, богоискательства. Возможно, я покажу и образ Алеши Карамазова, одного из моих любимых литературных героев. Возможно, покажу, повторяю, Федора Шаляпина; возможно, покажу Александра Иванова, автора картины «Явление Христа народу». Хочется всех показать, кто неотделим от истории и духовных путей русского народа, то есть будут в картине и представители государственной власти, представители церкви, воинской славы; может быть, это будут не конкретные исторические лица, легко узнаваемые, а исторические образы, своего рода символы России. А впереди всей этой рати русских деятелей я, может быть, поставлю вот такого мальчика, – и Нестеров легко поднял на руки Бориса Шаляпина, – с его ясными, чистыми глазами, бодро идущего впереди всей моей Руси. – С этими словами Нестеров бережно опустил Бориса. – Не знаю, Федор Иванович, что буду писать прежде всего, много бродит в моей душе замыслов, но этот самый главный. После выставки моей персональной я почувствовал, какой глубокий интерес появился у русской интеллигенции к религиозным вопросам. А во мне он давно живет… Народу на картине будет много, народ всякий, и похуже, и получше, все заняты своим делом – верой! Все верят от души, искренне, каждый по мере своего разумения. Но никого не обвинишь, что-де плохо верит, – верит всяк как умеет. А все же надо помнить всем и каждому, что «не войдете в царство небесное, пока не будете как дети».

– Чудесную вещь недавно смотрел я в Художественном театре – «Синюю птицу». Сколько поэтических красот и мыслей в этой простой сказочке, поистине художественники показали нам царство грез и красивых сновидений. Все, о чем грезит детская душа, все, что рисует пылкое детское воображение, возбужденное сказками, стало явью и очаровало нас, давно ушедших от детства. Какое-то колдовство совершает Станиславский на наших глазах, бедная наша действительность словно по мановению волшебной палочки превращается в золото, сапфиры и алмазы. Сколько красоты и нежности в этой постановке. Ты смотрел? Мои до сих пор вспоминают этот спектакль, а старшие девочки пытаются сами разыграть эту сказочку…

– Действительно прекрасный спектакль, мы с Ольгой были, играли не ахти как, но поставлена пьеса действительно дивно, поразительно. Декораторы – выше всяких похвал, вымысел живой, художественный и красивый. Но мне вспомнился один эпизод в Ясной Поляне, когда тоже вспоминали «Синюю птицу»…

– Да, о ней много было толкований, – сказал Шаляпин.

– Зашел как-то разговор о «Синей птице» и в семье Льва Толстого, Татьяна Львовна, защищая от нападок Метерлинка, сказала, что Метерлинк интересен своим настроением, «да это то самое, что у нас у Нестерова». Эти слова мне запомнились, как и ответ Толстого: «Совсем нет. Нестеров передает настроение народной души, народной поэзии, чего у Метерлинка нет».

– Расскажи, какой он? Изменился ли за эти последние годы? Мы с Сережей Рахманиновым были один раз, а больше не приходилось его видеть. Надо бы, да все недосуг, все расписано, как по минутам, – с горечью сказал Шаляпин. – Потом жалеть буду…

– Мне-то для работы нужно было сделать набросок с него. Без него я просто не представлял себе моих «Христиан». Написал, мне ответила Софья Андреевна в том духе, что я могу для своей работы воспользоваться фотографиями, многие, дескать, добиваются свидания с Толстым, а он теперь очень постарел и ему все утомительно, что и понятно в эти годы. Хоть и отговаривали меня ехать так далеко, хоть и призывали меня своим воображением и талантом создать то, что выразило бы мою главную мысль, но все-таки и давали мне этакий намек: если хотите взглянуть на него, то он ничего, дескать, не имеет против. Ну что ж, подумал я, раз приглашают, значит, хоть не отрезают мне путь в Ясную Поляну. А так боялся, что откажут. Сон такой видел. Но поехал, и уже через два-три часа по приезде сидел у него в кабинете и чертил в альбоме… Лев Николаевич постарел, но бодрый, скачет верхом так, как нам с тобой и не снилось. Гуляет во всякую погоду. Первый день меня осматривали все, а я напрягал все усилия, чтобы не выходить из своей программы. На другой день с утра отношения сделались менее официальные. Старый сам заговаривал и получал ответы не дурака, шел дальше. К обеду дело дошло до искусства и взглядов на оное, и тут многое изменилось. Они почувствовали, что я разбираюсь в современном искусстве, высказываю суждения, приемлемые для них, особенно Толстые одобрили мои взгляды на картину «Деревенская любовь» французского живописца Жюля Бастьен-Лепажа. А совсем они приняли меня в свою компанию после того, как я рассказал, как лет пятнадцать тому назад, в дни моей молодости, в Париже я много часов провел перед картиной «Жанна д’Арк» того же художника. Я садился перед этой картиной и отдыхал, наслаждаясь не столько тем, как картина написана, а тем, сколь высоко парил дух художника. В этой вещи достижения художника просто феноменальны, поверь мне, и обязательно сходи еще раз посмотри, если видел. Я старался постичь, как мог он подняться на такую высоту, совершенно недосягаемую для внешнего глаза француза. Бастьен-Лепаж тут был славянин, русский, с нашими сокровенными исканиями глубин человеческой драмы. Никакого театрального драматизма, коим пользуются чаще всего французы. Весь эффект, вся сила «Жанны д’Арк» была в ее крайней простоте, естественности и в том единственном и нигде не повторяемом выражении глаз пастушки из Домреми. Эти глаза были особой тайной художника. Они