их читаю. В тебе вполне уверен. Понимаешь ли силу того, что говорю тебе. Нет ли чего у тебя на душе, чтобы передать мне?
Растерянно, сбивчиво заговорил Катков, ему хотелось обрушить Министерство народного просвещения, заговорил о сепаратизме отдельных высоких чиновников, но император перебил его:
– Ах, Михаил Никифорович, вы опять переходите на колкости и личные упреки. Не надо как бы колоть и раздражать происхождением и министерскими постами. Все могут быть верными подданными и хорошими гражданами. Надо говорить об этом, но нужно сохранять меру. Покушения этого рода есть, я знаю и с тобой согласен. Величием и единством империи я, конечно, дорожу не менее тебя… А я на тебя рассердился. Предостережение министра Валуева надо было напечатать…
– Ваше величество, я давно думаю и пишу об этом, верховная власть есть начало священное, так думает и понимает народ. Чем возвышеннее и священнее это начало в понятиях и чувстве народа, тем несообразнее, фальшивее и чудовищнее то воззрение, когда министры и другие высокие администраторы думают, что их распоряжения как бы доля верховной власти. Власть, которой располагает министр, в корне отлична от верховной власти. Министр и любой администратор не могут считать себя самодержцем даже в малом деле. Господство такого воззрения есть существенное зло, а наши министры, такие как Валуев, так и считают, нанося огромный ущерб общественным делам… Народ верит, что сердце царево в руке Бо-жией. Оно заколеблется – колеблется и падает все. Власть у него не затем, чтобы давать ее чувствовать мирным гражданам, а чтобы служить им в охранении их законных прав и интересов, показывать же власть свою он должен только нарушителям этих прав и интересов. Министры у нас часто показывают свою власть мирным гражданам, но конфузливо прячут ее перед врагами государства и общества. Бывает, ваше величество, когда иной мудрый министр в одно и то же время трактовал с грубым высокомерием здравые, охранительные и благонадежные силы общества и почтительно раскланивался перед мальчишкой- нигилистом…
– Понимаю, понимаю, намек понял, он не будет вам мешать в вашей литературной деятельности. Помни: я в тебе вполне уверен…
Вскоре министр внутренних дел Валуев получил высочайшее повеление снять взыскание с «Московских ведомостей» и возобновить выход газеты под редакцией Каткова.
Вполне возможно, что, получив подробнейшую информацию об этой встрече, Дмитрий Милютин что-то не так понял или запомнил, но эта встреча у него надолго осталась в памяти, тем более и сам Катков как-то говорил об этом случае.
Глава 3
НЕВОЗМОЖНО ОГРАНИЧИТЬ ИМПЕРАТОРСКУЮ ВЛАСТЬ
Не раз Александр Второй вспомнит об этих высоких словах о верховной власти, часто выступая на различных встречах, празднествах, дипломатических приемах: верховная власть есть начало священное, и никакой доли своей власти он не отдаст любому министру, даже самому доверенному и любимому. Пусть Валуев и другие министры думают и мечтают о введении английского или австрийского парламента в пределы императорской власти, пусть петербургские и московские дворяне мечтают об ограничении императорской власти… Этому пока не бывать… Он сам справляется с властью, к тому же и наследник есть, он тоже еще поучится управлению нашей Державой…
Ловко и глубоко высмеял Тютчев высокомерного царедворца князя Суворова, подумал император, посматривая со стороны на свои кадровые преобразования, мало хороших и проверенных управителей, обязательно что-нибудь в них найдется удручающее. Воспитывался Суворов за границей, вобрал в себя все тамошнее, а Россию совершенно не знает, он чужд ей, потому ему и показалось, что граф Муравьев не заслуживает почета, что он людоед, а потому не будет подписывать приветственный адрес в честь Муравьева, и ведь оказался он в самом смешном положении… «Гуманный внук воинственного деда, простите нам, наш симпатичный князь, что русского честим мы людоеда, мы, русские, Европы не спросясь!.. Как извинить пред вами нашу смелость? Как оправдать сочувствие к тому, кто отстоял и спас России целость, всем жертвуя призванью своему, – кто всю ответственность и бремя взял на себя в отчаянной борьбе, и бедное, замученное племя, воздвигнув к жизни, вынес на себе, – кто, избранный для всех крамол мишенью, стал и стоит, спокоен, невредим, назло врагам, их лжи и озлобленью, назло, увы, и пошлостям родным. Так будь и нам позорною уликой письмо к ему от нас, его друзей! Но нам сдается, князь, ваш дед великий его скрестил бы подписью своей». Откуда берутся такие простые и величавые строчки в груди поэта? И почему в нашем правительстве чуть ли не каждый вопрос резко обсуждается, по каждому из них противоположные мнения, одно принимают космополиты, другое – патриоты… «Справлюсь ли с этими противоречиями?» – безнадежно подумал Александр Второй.
В какой уж раз за эти министерские годы Валуев подумал об отставке? Ничего не получалось у него с императором. Ни одно из его предложений не было принято, хотя император вроде бы соглашался с ним, предлагал на обсуждение то членов Государственного совета, то Главного комитета, то Совета министров, но каждый раз возникала полемика, продолжительные споры, а в итоге все его новаторские предложения ложились под сукно. Сколько записок он написал и вручил лично императору? Не счесть… Сколько потрачено времени зря, не лучше ли за это время написать стихи, которые то ли дело возникают в его голове, или написать что-либо прозаическое, сколько интересных появляется книг, как расцветает русская проза – Тургенев, Лев Толстой, Достоевский, Гончаров, который все время было занимается цензурой, вроде бы подчиняется ему, министру, а сам пишет романы, да еще какие… Но князь Гагарин, граф Муравьев, граф Панин, князь Долгоруков, а когда тот ушел в отставку, то появившийся на его месте появился граф Шувалов, военный министр Дмитрий Милютин, генерал Зеленый, все время стояли у него перед глазами, и каждый со своими резонами, каждый, выступая, опирался то на какой-нибудь императорский рескрипт, то давний закон, еще не отмененный, то просто нес какую-либо пустую тарабарщину, а все внимательно выслушивали и кивали… И соглашались или возражали – и так всегда за много лет…
Валуев вспомнил недавнее совещание у князя Гагарина, семидесятисемилетнего старика, на этом совещании обсуждался проект графа Панина, главноуправляющего Вторым отделением, проект, конечно, путаный и бестолковый, просидели три часа, пришли к выводу, что надо его отредактировать, сократить и перекроить, а главное – дополнить здравыми консервативными мыслями. А Валуев только что подготовил распоряжение о втором и третьем предупреждении «Московским ведомостям». Так что ничего и не получилось, граф Муравьев и генерал Зеленый горячо поддержали Каткова и «Московские ведомости», граф Панин решил отдать их в цензуру, а князь Гагарин предложил отменить закон о печати и придумать какой- нибудь манифест, воспрещающий всем и каждому говорить и писать об общественных делах. Нет, общее впечатление от этих заседаний безотрадное, генерал Зеленый – не муж Совета министров и вообще не министр, князь Гагарин и граф Панин – анахронизмы, а хуже всего то, что никто не заботится о благе России… А каков Федор Тютчев-то? На экстренном заседании Совета по печати Валуев сам председательствует и сразу объявил, что Совет созван для того, чтобы санкционировать легальными путями решение правительства закрыть «Московские ведомости». Все промолчали, кроме одного, Федора Тютчева, который тут же заявил, что ни с предложением министра, ни с решением Совета по печати он не может согласиться, встал и вышел из заседания, а дома тут же написал Валуеву просьбу об отставке. И как удивился Валуев, когда вслед за Тютчевым поднялся Иван Гончаров и сказал: «Федор Иванович, преклоняюсь перед вашей благородной решимостью и вполне вам сочувствую, но для меня служба – насущный хлеб старика». А ведь «старику», автору двух замечательных романов «Обыкновенная история» и «Обломов», всего-то на три года больше, чем ему самому. Чуть больше пятидесяти… И уже старик? «Но самое-то главное не в этом… Через несколько недель после нашего с императором решения о «Московских ведомостях» император принял Каткова в Москве и лично разрешил издавать «Московские ведомости», хоть и пришлось ему формально разрешить издание, но на деле выходит, что вопрос решен по предмету моего ведомства без меня и что решение состоялось не только по влиянию ее величества императрицы, но и при содействии министра народного просвещения графа Толстого, до которого дело прямо не относилось. Почему? Почему каждый может вмешиваться в мои дела? Император объяснил это очень просто: «Во- первых, на милость нет образца; я его простил. Во-вторых, мне принадлежит право миловать. Я сказал Каткову то и то. Я твою власть вполне поддержал…» Что можно сделать в этом случае? Ничего! Я вышел из кабинета недовольный всем, что повседневно видел, с тем фаталистическим настроением мысли, которое увольняет от всякой логики… А иногда бывало и так: сегодня закладка часовни, завтра похороны
