– Но тогда… Тогда – это конец… Его надо причастить. Сам он не может отвечать за себя.
– Что мне писать государю в телеграмме? – спросила вошедшая императрица, знавшая, что дела цесаревича плохи.
– Сударыня, – медленно произнес Гартман, до сих пор скрывавший ход болезни цесаревича, – это излияние в мозг.
Она вскрикнула, потеряв на мгновение контроль над собой.
– Вы меня обманули, вы не сказали всю правду, – сказала императрица, схватившись за сердце. – Я должна быть спокойной, я должна думать теперь о государе.
Анна Федоровна, отправив телеграммы в Москву и в Петербург, отправилась за священником в церковь. Вместе со священником Анна Федоровна вернулась на виллу и доложила императрице:
– Сударыня! Прибыл священник…
– Зачем? Почему вы вмешиваетесь? – вышел из себя граф Строганов. – У великого князя немного раздражены нервы. Он не согласится на это.
– У великого князя излияние в мозг, доктор не отвечает за его жизнь, ему нужно причаститься. Граф, вы довольно обманывали государя и Россию относительно состояния великого князя. Если он умрет без причастия, вы ответите за это перед Богом и Россией. Когда человеческие силы исчерпаны, пора наконец прибегнуть к Богу, раз уж вы не сделали это раньше.
– Вы что же думаете, что здесь не молились… Как будто дело в священническом облачении.
– Дело не в священническом облачении, но в причастии. В таинство или верят, или нет.
Анна Федоровна вновь обратилась к вошедшей императрице:
– Сударыня, вас опять обманывают.
– Оставьте, не беспокойте меня, мне нужно сохранять спокойствие.
Священник по ее указанию уехал служить обедню. А после обедни вновь разгорелись споры, причащать или не причащать великого князя. А главное – согласится ли он на это… После долгих колебаний и споров императрица поговорила с сыном, и священник причастил цесаревича, который был в полном сознании.
Постепенно к больному цесаревичу стали приезжать близкие родственники: два брата императрицы, принц Александр Гессенский и герцог Дармштадтский, великая княгиня Мария Николаевна, великий князь Александр Александрович, император Александр Второй с младшими сыновьями, наконец приехала датская королева с дочерью Дагмарой, невестой цесаревича… Со всеми он простился…
Анна Федоровна мучительно переживала, когда больного цесаревича оставляли одного, императрица уходила и он, бедный, кричал от боли. Горничная императрицы плакала в коридоре, а жалобные крики цесаревича возобновлялись. И Анна Федоровна в гневе вспоминала: «Где это видано, чтобы умирающего оставляли одного, наедине с его последними страданиями. Самый последний крестьянин с гораздо большей любовью и умом ухаживал бы за своим сыном, чем ухаживали за несчастным сыном императора».
К умирающему цесаревичу съехались чуть ли не все известные доктора, в том числе и знаменитый Николай Иванович Пирогов, но которые уже ничего не могли сделать с болезнью великого князя.
«В полночь стоны прекратились, – вспоминала Тютчева, – начались хрипы, дыхание стало прерывистым, неровным. Государыня поднесла крест с мощами к губам сына. Воцарилось глубокое молчание, все было кончено. Вслед за тем раздались крики, рыдания. Отец, мать, невеста, братья бросились друг к другу. Государь и государыня долго держали в объятиях покойного, потом обнялись и государь увел государыню, находившуюся в полуобморочном состоянии. Дагмара осталась у тела жениха, она покрывала поцелуями его лицо и безжизненные руки. Ее пять или шесть раз пытались увести, но она вцеплялась в покойного и не давала себя оторвать. Великий князь Александр стоял позади, и я не забуду, даже пусть доведется прожить сто лет, того светлого выражения его лица, слегка искаженного горем, смертельную бледность, покрывавшую его черты, взгляд, исполенный безутешной скорби, придававший его некрасивому лицу величественную красоту. Почти неземную. Он поразил меня, словно видение. Он наклонился к невесте брата и, обняв ее, вместе склонился над покойным. Владимир не мог справиться с нервным приступом, он громко рыдал. Наконец Дагмару увели силой, Мария Александровна подошла проститься с покойным…»
Император тут же, у тела цесаревича, подозвал к себе двоих младших сыновей и, указывая на великого князя Александра, объявил:
– Вот ваш будущий государь.
Это произвело странное впечатление на Анну Федоровну, но такова воля…
«Вскрытие показало, что у цесаревича была болезнь, которую не распознал ни один доктор. В нижней части спины у него был абсцесс, который точил, точил его и охватил три позвонка. Кроме того, обнаружили абсцесс в боку, опухоль в легких и в мозгу, ясно указывающую, что весь организм поражен. Объявили, что опасность смертельной болезни существовала для него уже пять лет назад; возникновение абсцесса связывают с его падением с лошади четыре года назад, на которое тогда никто не обратил внимание. Пришли к выводу, что смерть была неизбежна и винить в ней некого. А непостижимая легкость, с которой отнеслись к болезни, отсутствие ухода, неправильное лечение, послужившее причиной, как признают сами доктора, невероятных страданий больного; а эта бесстыдная ложь Строганова, пытавшегося скрыть опасность болезни, – все было забыто!»
Тело цесаревича поместили сначала в церкви, отслужили обедню, потом панихиду и торжественно перенесли тело на корабль «Александр Невский».
17 апреля, в день именин государя, «Александр Невский» снялся с якоря и направился в Петербург, чтобы похоронить цесаревича в Петропавловской крепости.
Принцесса Дагмара с матерью через несколько дней приехали из Франкфурта, чтобы провести три дня с императором и императрицей. Анна Федоровна, наблюдая эту встречу, все время поражалась юности и благородству принцессы: «Бедный юный цветок, едва успев распуститься, уже сорван бурей, – думала Анна Федоровна. – Ей семнадцать лет, а выглядит она на пятнадцать. Она хрупкая, миниатюрная, со стройным полудетским станом, с очаровательной осанкой и походкой. Лицо ее светится красотой юности, черты неправильные, но приятные, кожа очень белая и великолепная, особенно хороши глаза, большие и выразительные. Надо признать, что в ее лице ничего не замечаешь, кроме этих больших и ясных глаз. Сдержанная, очень скромная и молчаливая, понимает, что произошло, обещала остаться верной нашей церкви. Может, она станет невестой великого князя Александра, уж очень теплые отношения у них установились».
Дмитрий Милютин, как и большинство жителей Петербурга, был в то утро на набережной Невы, когда из Кронштадта прибыл гроб с телом цесаревича, и полностью разделял горе царской семьи и всех, кто любил и хорошо знал цесаревича, стоял в качестве почетного караула у гроба, слушал священника, читавшего Евангелие, видел, как император с императрицей подошли к гробу и в какой уж раз простились с сыном. Несколько долгих минут родители смотрели на молодое и прекрасное лицо, крестились и читали молитвы.
А потом, когда закончилось погребение и все разошлись, Дмитрий Алексеевич на минутку задержался и в какое-то мгновение увидел лицо оставшегося у могилы старого графа Сергея Григорьевича Строганова, напоминавшее какую-то статую неподвижной покорности, на которой ничто не шевелилось, потухший взгляд, неподвижное лицо, согбенная фигура… Сколько зарыто вместе с этим трупом светлых надежд, сколько труда положено на его воспитание, сколько профессоров ему удалось пригласить, да еще и самых лучших, сколько собственной энергии вложил он в воспитание цесаревича в надежде, что он умно и талантливо будет управлять империей государства Российского… И вот его уже нет, все надежды рухнули… А каким будет цесаревичем Александр Александрович? Таким же простым, добрым, умным, тонко разбиравшимся в государственных делах, таким же человечным, как и полагается императору? Дмитрий Милютин тоже подумал о великом князе Александре Александровиче, глубоко переживавшем свалившееся на него горе, он горько плакал на похоронах, не скрывая своих чувств, двадцатилетний цесаревич, который вовсе не готовился быть императором, его подготовка совсем не подходит для императорской власти, он хороший семьянин, по разговорам вернувшихся из Ниццы можно было понять, что он возьмет ту же невесту, что досталась Николаю, датскую принцессу Дагмару.
И как хорошо и точно выразил общие мысли высшего общества и народа Федор Иванович Тютчев в стихотворении, которое было известно петербургской публике:
