— Ты правда так считаешь?.. Что ты не изменилась?

Тереса раздраженно покачала головой.

— Что касается Тео… — начала она.

— Ради бога! — презрительно рассмеялась Пати. Тереса чувствовала, как все тело подруги сотрясается от этого смеха. — К черту Тео.

Опять наступило молчание — на сей раз долгое.

Потом Пати снова тихо заговорила:

— Он спит с другими… Ты знаешь об этом?

Тереса пожала плечами — мысленно и на самом деле, понимая, что Пати не заметит ни того, ни другого. Я не знала, подумала она. Может, и подозревала, но дело не в этом. Оно всегда было не в этом.

— Я никогда ничего не ждала… — продолжала Пати каким-то отсутствующим голосом. — Только ты и я. Как прежде.

Тересе захотелось сделать ей больно. Из-за Тео.

— В счастливые времена Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, правда?.. — язвительно произнесла она — Ты и твоя мечта. Сокровище аббата Фариа.

Никогда еще они не иронизировали на эту тему. Никогда не говорили об этом вот так. Пати помолчала.

— Ты тоже была в этой мечте, Мексиканка, — наконец послышалось в темноте.

Слова прозвучали одновременно оправданием и упреком. К черту, подумала Тереса. Это не моя игра — ни тогда, ни сейчас. Так что к черту.

— Мне наплевать, — произнесла она вслух. — Я в нее не просилась. Это было твое решение, а не мое.

— Это правда. Иногда жизнь мстит человеку, исполняя его желания.

Это ко мне тоже не относится, подумала Тереса. Я не желала ничего. И это самый большой парадокс моей чертовой жизни. Она загасила сигарету и, повернувшись к тумбочке, поставила пепельницу.

— Мне никогда не приходилось выбирать, — сказала она. — Никогда. Все пришло само, так что мне оставалось только вписаться. И точка.

— А мне?

Да, подумала Тереса. Именно к этому все и сводится.

— Не знаю… В какой-то момент ты отстала, поплыла по течению.

— А ты в какой-то момент превратилась в настоящую сукину дочь.

Наступила долгая пауза. Обе лежали неподвижно. Не хватало только стука решетки или шагов надзирательницы в коридоре, а то можно было бы подумать, что они в Эль-Пуэрто. Старый ночной ритуал дружбы. Эдмон Дантес и аббат Фариа мечтают о свободе и строят планы на будущее.

— Я думала, у тебя есть все, что нужно, — сказала она. — Я заботилась о твоих интересах, я помогала тебе заработать много денег… Я рисковала и работала. Разве этого мало?

Пати ответила не сразу:

— Я была твоей подругой.

— Ты и есть моя подруга, — поправила Тереса.

— Была. Ты же не остановилась, чтобы оглянуться. А есть вещи, которые никогда…

— Черт побери. Несчастная жена, страдающая оттого, что муж много работает и не думает о ней столько, сколько она заслуживает… Ты к этому гнешь?

— Я никогда не претендовала…

В Тересе нарастало раздражение. Все дело только в этом, сказала она себе. Пати не права, потому я и злюсь.

Лейтенант — черт бы ее побрал — или то, что от нее осталось, кончит тем, что повесит на меня все и вся, вплоть до сегодняшнего трупа. Мне и тут приходится подписывать чеки. Платить по счетам.

— Да будь ты проклята, Пати. Кончай разыгрывать сцены из дешевых сериалов.

— Понятно. Я и забыла, что нахожусь в присутствии Королевы Юга.

Она произнесла эти слова со смехом — тихим, прерывистым, отчего они прозвучали еще более едко.

Только подлила масло в огонь. Тереса приподнялась на локте. В висках у нее застучала глухая ярость. Головная боль.

— Что я тебе должна?.. Давай, скажи мне это прямо в глаза. Скажи, и я расплачусь с тобой.

Пати лежала неподвижной тенью в свете луны, видневшейся в уголке окна.

— Речь не об этом.

— Не об этом?.. — Тереса придвинулась ближе. Настолько близко, что ощущала дыхание Пати. — Я знаю, о чем речь. Потому ты и смотришь на меня так странно: считаешь, что отдала чересчур много, а взамен получила слишком мало. Аббат Фариа доверил свою тайну не тому человеку… Верно?

Глаза Пати блестели в темноте. Две одинаковых неярких искорки — два отражения лунного света за окном.

— Я никогда ни в чем тебя не упрекала, — очень тихо произнесла она.

От бьющего света луны в глазах защипало. А может, не от луны, подумала Тереса. Может, мы обе с самого начала обманывались. Лейтенант О’Фаррелл и ее легенда.

Внезапно ей захотелось рассмеяться: какая же я была молодая и глупая! Потом накатила волна нежности, залившая ее до кончиков пальцев, до полураскрывшихся от удивления губ. А затем ее сменил приступ злости, пришедший как помощь, как решение, как утешение, поданное той Тересой, что всегда подкарауливала ее в зеркалах и среди теней. И она приняла его с облегчением. Ей необходимо что-нибудь, что стерло бы эти три странных секунды, заглушило бы их жестокостью, отсекло, как удар топора. Ее вдруг охватило абсурдное желание резко повернуться к Пати, усесться на нее верхом, яростно встряхнуть ее, а может, ударить, сорвать одежду с нее и с себя и крикнуть: ну, сейчас ты получишь все сполна, одним махом, и наконец-то наступит мир. Однако она знала, что дело не в этом. Знала, что этим не оплатить ничего, и они уже слишком далеки друг от друга, потому что идут каждая своей дорогой, которым больше не суждено пересечься. И в двух искорках, светившихся совсем рядом с ее лицом, она прочла, что Пати понимает это так же ясно, как и она.

— Я тоже не знаю, куда иду.

Так, сказала она. А потом придвинулась еще ближе к той, кто некогда была ее подругой, и молча обняла ее. Нечто внутри у нее сломалось, рухнуло и этого уже не поправить. Бесконечное, безутешное горе. Будто девушка с разорванной фотографии — та, с большими удивленными глазами, — вернулась, чтобы заплакать у нее в душе.

— Лучше бы тебе знать, Мексиканка… Потому что ты можешь дойти.

Остаток ночи они пролежали обнявшись, неподвижно.

Патрисия О’Фаррелл покончила с собой три дня спустя, в своем доме в Марбелье. Горничная нашла ее в ванне — голую, по шею в холодной воде. На полочке и на полу валялось несколько упаковок от снотворного и бутылка из-под виски. Пати сожгла в камине все личные бумаги, фотографии и документы, однако не оставила никакой прощальной записки. Ни для Тересы, ни для кого другого. Она ушла из жизни и из всего, как тихонько выходят из комнаты, осторожно прикрывая дверь, чтобы не шуметь.

Тереса не поехала на похороны. Не поехала даже взглянуть на тело. Тем же вечером, когда Тео Альхарафе сообщил ей по телефону о случившемся, она взошла на борт «Синалоа» — единственными ее спутниками были члены экипажа и Поте Гальвес — и провела двое суток в открытом море, сидя в шезлонге на корме и глядя на кильватерную струю корабля. Не разжимая губ. Все это время она даже не читала. Смотрела на море, курила. Иногда пила текилу. Время от времени на палубе слышались шаги Поте Гальвеса, который всегда оставался где-нибудь поблизости, но на расстоянии — приближался к ней, только когда наступало время обеда или ужина, — молча стоял, облокотившись на перила, пока хозяйка не качала головой, и потом снова исчезал — например, принести ей куртку, если облака закрывали солнце или становилось холодно после заката. Члены команды держались еще дальше. Несомненно, синалоанец дал им соответствующие инструкции, и они старались не попадаться ей на глаза. Только дважды Тереса