— Ладно. Запрашивайте все, что вам угодно. А пока что я требую, чтобы ровно в семь часов у дверей стояла машина. И чтобы в ней сидел этот парень, — она кивком указала на Поте Гальвеса, — хорошо вооруженный… Все, что будет вокруг или сверху полковник, — дело ваше.

Она проговорила это, все время глядя на Ледесму. А сейчас, прикинула она, я могу позволить себе чуть-чуть улыбнуться. Их сильно впечатляет, когда баба улыбается, выкручивая им руки. Вот так, ребята. Чтобы вы не слишком зазнавались.

Шшшик, шшшик. Шшшик, шшшик. Монотонное шарканье работающих дворников вплеталось в стук дождя, грохотавшего по крыше «субурбана», как град пуль. Когда машина свернула налево и покатила по проспекту Инсурхентес, Поте Гальвес, сидевший рядом с водителем-федералом, глянул по сторонам и положил обе руки на «козий рог» — АК-47, который держал на коленях. Кроме того, в кармане пиджака у него лежал передатчик, настроенный на ту же волну, что и радио «субурбана», и Тереса с заднего сиденья слышала голоса агентов и солдат, принимавших участие в этой вылазке. Объект Один, Объект Два, говорили они. Объектом Один была она сама. А с Объектом Два ей предстояло вот-вот встретиться.

Шшшик, шшшик. Шшшик, шшшик. Вечер еще не наступил, но от серого неба на улицах было темновато, и в некоторых магазинах уже зажглись витрины и вывески. Дождь множил и дробил свет фар. «Субурбан» и его эскорт — две машины с федералами и три фургона с солдатами, сидящими за щитками пулеметов, — вздымали водяные крылья в буром потоке, который заполнял улицы и тек к Тамасуле, переполняя сточные трубы и канавы. По небу вдоль горизонта пролегла широкая черная полоса, на фоне которой вырисовывались самые высокие здания проспекта, а ниже — багровая, казалось, прогибающаяся под тяжестью черной.

— Оцепление, хозяйка, — сказал Поте Гальвес.

Лязгнул передернутый затвор «козьего рога», и водитель искоса бросил беспокойный взгляд на киллера.

«Субурбан» не замедлил хода, но Тереса успела увидеть солдат в боевых касках, с Р-15 и М-16 в руках, которые, остановив и заставив припарковаться в стороне две полицейские машины, совершенно открыто держали на мушке сидевших в них людей в форме. Было очевидно, что полковник Ледесма знает свое дело и что, поломав голову, как обойти законы, запрещающие передвижение войск в пределах города, он все- таки нашел решение: в конце концов, осадное положение для военного — состояние почти естественное. Тереса заметила еще солдат и федералов, выстроенных под деревьями, разделяющими проспект вдоль; регулировщики заворачивали машины в боковые улицы. А там, между железнодорожными путями и большим квадратным административным зданием, стояла часовня Мальверде — маленькая, куда меньше той, которую помнила Тереса все эти двенадцать лет.

Воспоминания. Она вдруг поняла, что за все время этого долгого путешествия туда и обратно она убедилась лишь в трех вещах, касающихся жизни и людей: они убивают, помнят и умирают. Потому что наступает момент, подумала она, когда смотришь вперед, а видишь только то, что позади: трупы, которые один за другим оставались у тебя за спиной, пока ты шла. Где-то среди них и твой, только ты не знаешь об этом. Пока наконец не увидишь его. И тогда узнаешь.

Она искала себя в тенях маленькой часовни, в безмятежном покое скамейки, стоящей справа от изображения святого, в полумраке, красноватом от пламени свечей, которые горели, слабо потрескивая, среди цветов и даров, развешанных по стене. Дневной свет угасал очень быстро, и мелькающие сине- красные огни одной из машин федералов, освещавшие вход, казались все ярче по мере того, как сгущались грязно-серые сумерки. Остановившись перед святым Мальверде, глядя на его черные, словно крашенные в парикмахерской волосы, белую куртку, шейный платок, по-индейски узковатые глаза и пышные усы, Тереса пошевелила было губами, чтобы помолиться, как когда-то — мой путь и поможет мне вернуться, — но так и не смогла вспомнить никакой молитвы. Может, это кощунство, вдруг пришло ей в голову. Может, не следовало назначать встречу в этом месте. Наверное, время сделало меня тупой и заносчивой, и теперь наступил час расплаты.

В тот последний раз, когда она была здесь, из теней на нее смотрела другая женщина. Теперь Тереса искала ее и не находила. Разве только, подумала она, я сама и есть та, другая, или она внутри меня, и девчонка с испуганными глазами, которая убегала с сумкой и «дабл-иглом» в руках, обратилась в один их тех призраков, что бродят за спиной, глядя на меня обвиняющими, или грустными, или равнодушными глазами. Может, это и есть жизнь, и ты дышишь, ходишь, двигаешься только для того, чтобы в один прекрасный день оглянуться и увидеть себя. Узнать себя в последовательных смертях — своих и чужих, на которые тебя осуждает каждый твой шаг.

Она сунула руку в карман плаща — под ним на ней были свитер и джинсы, на ногах удобные ботинки на резиновой подошве — и достала пачку «Фарос». Она прикуривала от одной из свечей, горевших перед образом Мальверде, когда в сине-красных отблесках на пороге обрисовалась фигура дона Эпифанио Варгаса.

— Тересита. Сколько времени.

Он почти такой же, подумала она. Высокий, плотный. Свой непромокаемый плащ он повесил на крючок у двери. Темный костюм, рубашка с расстегнутым воротом, без галстука, остроносые сапоги. Лицо из старых фильмов Педро Армендариса. Усы и виски у него сильно поседели, прибавилось несколько морщин, пожалуй, стала пошире талия. Но он все такой же.

— Тебя трудно узнать.

С опаской оглядевшись по сторонам, дон Эпифанио сделал несколько шагов внутрь. Он пристально вглядывался в Тересу, видимо, пытаясь соотнести ее с той женщиной, которую сохранила его память.

— Вы не сильно изменились, — сказала она. — Пожалуй, немного поправились. И поседели.

Она сидела на скамье, рядом с изображением Мальверде, и не двинулась с места, когда вошел дон Эпифанио.

— Ты при оружии? — осторожно спросил он.

— Нет.

— Хорошо. Меня эти сукины дети там, снаружи, обыскали. У меня тоже ничего не было.

Он слегка вздохнул, посмотрел на Мальверде, озаренного дрожащим светом свечей, потом опять на нее.

— Вот видишь… Мне только что исполнилось шестьдесят четыре. Но я не жалуюсь.

Он приблизился почти вплотную, внимательно разглядывая ее сверху вниз. Не изменив позы, она выдержала его взгляд.

— Похоже, дела у тебя все это время шли неплохо, Тересита.

— У вас тоже.

Дон Эпифанио медленно, задумчиво кивнул, потом сел рядом с Тересой. Точно также, как в прошлый раз, с тою лишь разницей, что сейчас у нее в руках не было «дабл-игла».

— Двенадцать лет, верно? Мы с тобой сидели тогда здесь же с пресловутой записной книжкой Блондина…

Он остановился, давая ей возможность дополнить его воспоминания своими. Но Тереса молчала. Подождав пару секунд, дон Эпифанио вынул из нагрудного кармана пиджака гаванскую сигару.

— Я и представить себе не мог, — начал он, снимая бумажное колечко. Но снова умолк, будто вдруг осознав, что вещи, никогда не существовавшие даже в воображении, не имеют значения. — Думаю, мы все тебя недооценили, — сказал он, помолчав. — Твой парень, я сам. Все. — Слова «твой парень» он произнес чуть тише, точно стараясь, чтобы они проскочили среди других незамеченными.

— Может, именно поэтому я до сих пор жива.

Дон Эпифанио обдумал эту мысль, пока с помощью зажигалки раскуривал сигару.

— Это состояние непостоянное, и оно никем не гарантировано, — выдохнул он вместе с первым клубом дыма. — Человек жив до тех пор, пока не перестает быть живым.

Некоторое время оба курили, не глядя друг на друга. Ее сигарета почти дотлела.

— Что ты делаешь во всей этой истории?

Она в последний раз вдохнула дым зажатых в пальцах раскаленных крошек. Потом уронила окурок и