Николь⁷³⁹. Есть мнение, что это скорее относится ко 2-му этапу ее создания, который начался после 1646 г., когда отдельные городки и земляные валы поперек главных татарских сакм стали соединяться в сплошные укрепленные линии. Тем не менее полностью исключить иностранное влияние на 1-м этапе (1635–1645 гг.), на наш взгляд, нельзя. Во всяком случае, воронежский историк В.П. Загоровский сообщал, что при сооружении козловского участка будущей черты при решении вопроса о строительстве традиционной деревянной стены или земляного вала решение было принято в пользу последнего, так как его советовали строить и участники осады Смоленска, и голландский инженер Ян Корнелий⁷⁴⁰.

Косвенным образом этот вывод подтверждается тем, что если в 1625 г., к примеру, русский мастер Конон Федотов возвел вполне традиционную крепостную ограду из башен и стен для Астрахани, то уже в 1632 г. при модернизации укреплений Новгорода, Камышина и Ростова иностранные инженеры Реденбург, Матсон и Бейли применили бастионную систему фортификации, развитие знаменитой trace italienne⁷⁴¹. Тогда же голландец Ян Корнелий был послан в Ростов «для государева земленого дела» и руководил сооружением вокруг города земляного вала – скорее всего, по образцу, характерному для голландских укреплений того времени⁷⁴². Стоит отметить и тот факт, что в ходе реконструкции укреплений тульского Завитая (составной части Засечной черты), которая проводилась во 2-й половине 30-х гг. под руководством голландского инженера Краферта, было возведено 6 земляных бастионов и 16 малых земляных же капониров⁷⁴³. Так или иначе, новые фортификационные системы стали проникать в Россию. Еще один из основных признаков начинающейся военной революции оказался налицо.

Одним словом, к началу 50-х гг. в России был накоплен большой опыт по применению в русских условиях последних военных новинок с Запада, и опыт успешный. Этот опыт оказался как нельзя более кстати, поскольку именно на 50-е гг. XVII в. приходится активизация внешней политики Российского государства и начала эпохи практически непрерывных войн, которые завершатся фактически только в 1721 г. В самом деле, русско-польская война длилась с 1654 по 1667 г., и параллельно Россия успела повоевать еще и со Швецией в 1656–1661 гг. Не успела завершиться война с Речью Посполитой, как в 1672 г. началась война с Турцией (а между этими двумя войнами русским пришлось участвовать в гражданской войне на Украине – знаменитой «Руине»). Эта первая настоящая русско-турецкая война закончилась в 1681 г., а спустя шесть лет, в 1687 г., выполняя возложенные на себя обязательства по «Вечному миру» с Речью Посполитой, Россия снова вступает в войну с турками. Эта война завершится только в 1700 г., и сразу же началась война Северная, которая продлится до 1721 г., затем Россия два года воевала с Персией. В итоге из 69 лет, приходящихся на царствования Алексея Михайловича, Федора Алексеевича и Петра Алексеевича, только 6 были относительно мирными, а в остальные страна находилась в состоянии войны.

Такое сложнейшее внешнеполитическое положение возникло не сразу. Вступивший на престол в 1645 г. царь Алексей Михайлович принял страну в намного лучшем виде, чем его отец. После Смуты прошло три десятка лет, и стартовые возможности нового монарха превосходили более чем скромные возможности Михаила Федоровича. Все это было кстати, ибо, по словам придворного врача Алексея Михайловича С. Коллинса, в отличие от своего отца будущий «Тишайший» имел «дух воинственный»⁷⁴⁴. Все это создавало благоприятные условия для повторения попытки войти в общество «политичных народов». Стремление же играть более значительную роль в европейском политическом «концерте» не могло не навести Алексея Михайловича и его советников на необходимость серьезных преобразований в военной сфере. Прежний опыт отношений с Европой показывал, что только имея мощную армию, можно было добиться признания себя равноправным партнером в отношениях с соседями, и особенно с Западом, который к этому времени рассматривал Московию скорее не как субъект международных отношений, а как объект.

Это становится заметным при анализе сложившейся после завершения Тридцатилетней войны Вестфальской системы международных отношений. Длившееся на протяжении более чем столетия доминирование династии Габсбургов в Европе подошло к концу, и Франция постаралась сделать все возможное, чтобы призрак империи Карла V больше не возродился. Усилия французской дипломатии были направлены на создание антигабсбургского барьера, ключевым звеном которого должна была стать Швеция, ставшая региональной сверхдержавой. Поддержание этого статуса требовало от Стокгольма серьезных усилий, которые становились возможными при условии превращения Балтики в «шведское озеро». Достигнув к середине XVII в. этой цели, шведы были готовы пойти на любые жертвы ради сохранения достигнутого⁷⁴⁵. И хотя Россия в годы Тридцатилетней войны де-факто была союзницей Швеции, тем не менее ее интересы на Балтике входили в противоречие с интересами Швеции. Претензии к Швеции имели и Речь Посполитая, и Дания. В балтийском регионе завязался тугой узел противоречий, разрешить который иначе как военным путем не представлялось возможным.

Не менее тугой узел завязался во взаимоотношениях России с Речью Посполитой. В Москве не забыли о той роли, что сыграли поляки и литовцы в Смуте, помнили и об утраченном Смоленске, и о неудачной войне 1632–1634 гг. Таким образом, как отмечала Е.И. Кобзарева, «Россия не могла остаться в стороне от конфликтов, возникавших в балтийском регионе, и еще в XVI в. активно добивалась получения выхода к Балтийскому морю. Здесь она столкнулась со Швецией, стремившейся превратить Балтику в свое внутреннее море. Неизбежными для Русского государства оказались и войны с Польшей, под властью которой находились белорусские и украинские земли, а в период Смуты попали и западнорусские земли»⁷⁴⁶. Сложными оставались и отношения с Крымом и Турцией.

Ситуация, в которой оказались Алексей Михайлович и его дипломаты, точно обрисована в «Истории дипломатии»: «В борьбе с Польшей естественными союзниками Москвы были Швеция, Турция и Крым. Но эти государства являлись и соперниками Москвы в отношении литовско-польского наследства… С другой стороны, борьба со Швецией за Балтику толкала Москву к союзу с Речью Посполитой и требовала установления мирных отношений с мусульманским югом. Точно так же и против Турции можно было действовать лишь в союзе с Польшей, т. е. отказавшись от Украины»⁷⁴⁷.

Таким образом, перед Москвой в середине XVII в. стояли три главные внешнеполитические задачи, три направления – северо-западное, балтийское; польско-литовское, западное и южное, крымское. Все они были тесно переплетены друг с другом, образуя запутанный клубок. Образовавшийся гордиев узел развязать было невозможно из-за взаимной неуступчивости сторон. Оставался единственный путь – разрубить его мечом. Однако опыт конфликтов 1-й половины XVII в. показывал, что нужен был новый, качественно иной меч. Масштабность стоявших перед страной внешнеполитических задач требовала не менее масштабных перемен в главном инструменте их реализации – вооруженных силах. И эту задачу русским удалось решить именно во 2-й половине XVII в.

На первый взгляд такое утверждение представляется смелым и в корне расходящимся с господствующей по-прежнему как в отечественной, так и в зарубежной историографии точкой зрения⁷⁴⁸. Между тем еще сподвижник Петра, князь Я.Ф. Долгорукий, если верить В.Н. Татищеву, как-то в беседе с царем-реформатором поставил ему в пример Алексея Михайловича именно как создателя армии нового типа⁷⁴⁹.

Однако это мнение не было услышано, и в историографии, и в общественном сознании прочно утвердилось мнение об отсталости и примитивности московского военного дела допетровской эпохи. Над умами довлел (и продолжает довлеть) яркий и вместе с тем чрезвычайно пристрастный образ старомосковского войска, нарисованный известным публицистом петровской эпохи И. Посошковым в письме к боярину Ф.А. Головину⁷⁵⁰.

Последствия этого пристрастного отношения к военному делу допетровской эпохи сказываются до сих пор, хотя еще в начале 50-х гг. А.В. Чернов отмечал, что осуществленные в эти десятилетия преобразования в военной сфере привели к коренному перевороту в развитии русского военного дела⁷⁵¹. И действительно, если отрешиться от влияния утвердившегося в российской исторической науке «культа личности» Петра, который предстает в роли «культурного героя», русского Прометея, принесшего «варварской» Московии свет цивилизации, то нетрудно заметить, что все его «революционные» преобразования своими корнями уходят в XVII век. Без сделанного его прадедом, дедом и отцом вряд ли стало бы возможным появление самого Петра и «петровского» мифа. И анализ основных тенденций развития военного дела в России во 2-й половине XVII в. подтверждает мнение князя Долгорукого. В правление «Тишайшего» контуры военной революции в России приобрели практически