выбраковка, кто — герой.

К нам — в Берендеи. Там есть народный сход, и божий суд, и ласточки, и сосны в небе. Сгущенье и высушиванье сутей до огня.

Родители плечом не подпирали — не встали «за».  В коммунистических системах, ими на заседаньях пережитых, любое расторженье брака де-юре судилось аморалью без всяких рассмотрений и причин. Действительно, ну что это за распорядок жизни: сначала — на подмостки, а потом — в эфир? Была же бауманка, МГУ, в конце-концов — пединституты, а разменять отличный аттестат в угоду Мельпомене — это стыдно. Учиться плохо — дурно, а разменять отличия в ученье на клоунаду — это дурь! Присваивать себе заслуги своих детей — привычка педагогов соцсистемы. Домашний педсовет лукаво извернулся в духе народной мудрости: мы вас не сватали, мы вас не разводили. Прелестно. Им померещились и свадьба, и развод. Мне остаются процедуры. По коридорам государственной системы шурша бумагами, терзая паспорт, мне предстоит пройти с глазами страха и переполненной душой ложной вины.

Спустя всего лишь год разводы станут шквалом, и данные социологии вскричат, что государство потеряло институты брака. Но этот год мне негде было затаиться: экран — это рентген.

Я подняла голову и закатила слезу обратно в глаз. Косметика заставляла держаться. Застеленный ковром июльских ситцев окрестный лес казался просто чёрным.

— Как на таком ветру снимать? — Студийный оператор прогнулся с крёхтом приладить свою сбитую треногу, чтоб привинтить головку керогаза — японский «панасоник»   на штатив. Плечо такую тяжесть не держало.

Я МОЛЧУ. В инертный микрофон струятся ветры. Порывом носит шарф. Что я скажу безумцу техники, который слышит мир в наушники и смотрит в диафрагму? Сквозь призмы линз я не струюсь как свет, я млею радиацией. В порталы многоканального вещанья излучаю свет, не радуги, а инфракрасного свеченья. И всё же: в уюте, где я только что была женой и матерью, я знала две заварки как волшебство мирского быта. Заварка в малый чайник, китайский, плоский, без глубины посадки листьев в кромешном кипятке на пагубное дно. Заварка в европейский чайник немецких порцеллановых мануфактур от мейсенских заводов: с высоким воспарением чаинок под крышку с прорезью на вздох. В моём быту, я каюсь, не было меж этих двух восточного и западного быта традиций русского поддува сапогом, в блестящий самовар, стоящий на веранде. Не потому, что не было веранды, а дома не было. Но есть развод — позор публичной личности.

Откуда давным—давно остовы мельничных усадеб, которые питали самовар из талых вод весеннею водою, явились в кадр? Звереет оператор. Кому понадобился этот старый парк в период бешеного дорожания продуктов и новой роскоши эпохи техногена? Если ты можешь ставить на театре и слышима с экрана — снимай рекламу. Вокруг тебя возникнут люди, и станешь ты кормящей мать-Терезой, а если ты снимаешь парки давно забытых мельничных усадеб и у ствола укоренённой столетие назад дворянской прихотью секвойи витийствуешь о смыслах бытия, то ты, звездина, с тараканом, или не понимаешь, что идеология вселенских предпочтений сегодня — выгода. Работай на заказ. В рекламе. Куда как здорово. И тонко. Вот и Чайковский Моцарта сапожником назвал, за то что продавал шедевры спонсорам. Являлся меценат, заказывал и подавалось миру блюдо: шедевр от Моцарта. Сам то Чайковский жил в поместье и стряпал для души. Заказом не сапожничал. Разрушенные вотчины оставил.

— С подхвата, по отмашке. Пошла!

Казалось, что пошла сама благая мысль с произнесением на плёнку. Природа пошлости через века невнятна. Она же опиралась на остовы квартирно-коммунальных склок, междоусобиц. Может и быть, что красоту союза испортил бытовой вопрос. Может и стать, что аномалии культуры родил сезон серебряного века и осени в болде. Простите, в Болдино. Да только жизнь в разлуке и в промежутке между дном и крышкой, когда заварен лист, исходит ароматом кислотного синдрома. Афродизиак. Вот в кою пору нужна веранда и запах парка. Неуловимый фитонцид секвойи. Я не жила в кино. Муж запретил. Я из кулис попала в видео. Из замужьёв в свободно покинутый полёт. Мать наградила проблеском совета по секрету: вручила мне рецепт засолки огурцов с добавкой аспирина консервантом. Мать не стерпела моих мук. И быстренько отделалась рецептом фамильных огурцов, которые до свадьбы не давала. Хотя и обреклась молчанью. Наверное ей известен был рецепт варения изгнанья. Не выданная дочь в семье — обуза. В индийских племенах родись, отдали бы на жертвоприношенья. А тут — перед тобой закроют дверь и богомазам доски на скрижалях передадут. Расскажут, как ты была, когда-то хороша, да вот злодеи загубили. Или о том, как не права была, и дни закончила в канаве. Два варианта фабуле. Родительское оправдание едино: куда б не повернулась жизнь, сама виновна — дичь. Теперь подсунула рецепт не во время. Такое матери невестам подают в приданное. А мне к разводу. Рецепт квасного сусла в сухарях, на аспирине огуречные россолы.

Чего бы проще — глядеться в байковом халате в самовар, как в диафрагму заморской оптики, гонять чаи, быть дамой с положеньем, без выдоха вдыхать корсажным декольте на фоне фитонцидов флоксы и наблюдать неспешные слова как рифмы занесённые в тетрадку, — порывом ветра на веранде в сезон дождя, и в пору листопада, в пургу. Разобщена Россия призраками приобщенья к дому. Доместикацией и домостроем. И ими спаяна. Сапожный самовар. Такой предмет употребить в квартире нельзя. Такому подавай усадебный чертог с верандой непременно на закаты. За ним и разговоры с инакомыслием. И самолюбованием в кругу за блюдцем. Куда полюбишь отражайся и не срамись по скудоумию. Гордишься — в самоварный бок гляди. Стесняешься — на отраженье в блюдце пялься. Чего бы проще. Диафрагма. Болтаюсь в оптике фиалкой в кипятке. Исчезла русская заварка с приходом общежития. Квартиры — соцкультбыта по принадлежности, а частный сектор — сплошь халупень, поскольку ненадёжен кулачьём. Дворянские усадьбы, крепкий дом — как хрупкие фарфоры ломоноса, скорлупки памяти, которых не найти, и только встретятся за насыпью секвойи и лиственницы, которые неведомой мольбой вживили в смешаннолистный лес.

Зверели монтажеры. Куда в сетях вещанья документировать такое видео о парках дворянской лесополосы, когда в стране левых ладоней, прописанных крестом в очередях кромешной давки по талонам за курами, изгнившими в цехах без холодильных установок, нет выхода в эфир важнее чем блоки новостей и видеорекламные анонсы? Насытиться бы ловлей рыбы да пятью хлебами — и манны ждать. А ты про лесы? Ах, Брут. Твои б таланты рифмоплёта — да в русло видеорекламы. Даёшь?

— Пошла!

— Остовы мельничных усадеб, которые когда-то сберегали лесом, давали пятьдесят процентов электроэнергетики районов. Гидротурбины русских рек при малой скорости теченья спасали энергетику страны на половину потреблённого ресурса.

— Стоп! Поняла, что ты сказала? Уволена, звезда! Мы для Чубайса рекламу делаем, а ты своим похабным краеведеньем — лажаешь!

Конечно, не в Чубайсе дело. Муж был причастен положенью, которое я и не замечала. Я в городе его. Свекровь предупреждала. Я усмехнулась про себя. Мне показалось, что не может быть супруге положенья без общества. Теперь мне доказали, что на свете в черте границ зовётся обществом и стая. Ухожу. По осколкам, по брызгам кислотных синдромов, по эмульсии стёртых слоёв. И тяжёлые искры бросает мне в спину газетный программинг. Неуёмен в эфире мерцающий чёрный портал: два повтора с разбежкой в неделю. Эфиром — в ремиксах. Вот тебя уже в студии нет, а заявленный комплекс редакция выдаст.

Усадьбы на фундаментах истлели, а департаменты лесов стоят. Кто их подвиг на истину всезнанья, что главное земное — разложить костёр, огонь всегда прибудет с неба. Оставшись без работы, постичь засолку огурцов — кустарное творение для досуга. Вот время к этому пристало, да ноги не несут и зуб неймёт. Учиться стряпать кулинарка способна только для потребы троглодиту. А этот раздражитель изошел. Была ещё потреба исходить в эфире, но этот приворот изъят. Или душа моя избавилась круговоротов. Теперь куда? Трамплинов нет, кругом дымины.

Казалось, накренилась ось Земли и ринулась долой с орбиты. Потом узнаем, что по глубокоземной