зазвучат, и мастера появятся. Воспрянут храмовые построенья, благие ценности земного пребыванья на ссуженной одной шестой от планетарной тверди: тайга, текущие на север большие реки, россыпи Урала, запасы пресноводья, острова, юдоли и урочища!.. Приснодивно уничтожение их вящей сути. Стихии, вещавшие всему живому свои веленья через традиции и ритуалы — глаголы, символы и знаки теперь стреножены. Черная быль — трава конверсия властей. И в этот слом инерцией рождались дети. А шестерица сменила очертанья — кальку карты, сценарий боли, шахматный пароль.
Упала головнёй звезда. Распалась карта местности. Дымообразно истощились былые ценности в сознании. Как огонь в огне, так и тьма при тьме заставляет всё видеть ошибочно. Зеркально треснуло, дробилось полюсами воспламенённое движенье по границам, и шестерица мира — Русь сменила очертанья: кальку карты, сценарий боли, шахматный пароль.
Потом всё сделалось как в коматозном сне: поднялся заржавленным коловоротом железный занавес, и под него как хлынуло: мозги утечкой, отпущенные цены, в пуще зубры, свободный рынок на тротуарах мокрых — как базар. Сельдеобразный фосфор излученья альтернативных студий теле- и радиоформатов, народные избранники, суть — депутаты и брокеры и дилеры валютных бирж.
Наши все с дипломами рванули за шлагбаум. Востребованность режиссуры за границей была объявлена эквивалентом водки. Всемирная валюта — наш театр. Москва слыла у иностранцев Меккой всемирного театра. В закостенелых прародительственных землях осталось несколько — Николь, Рыбёха, я и Корин, который паче иных в печаль последнюю ввергал меня провинциальной принадлежностью эфиру. Мститель неправдам Доинька Кофтун, не убоясь высоты царства Феодосия Великого, умчался в дальний монастырь. Да ещё Дениска Круглик в рынок ударился. Переместился при случае — олигархом там сделался. Почитай, что канул.
Пустое место азовское — Петлюра в Москве театр свой основал — поспорил с постановками «Прощания с Матёрой» да канул с первой прибылью сквозь ситечко границ.
В провинциальной глухомани второго года девяностых, давясь в очередях с талоном и крестиками на руках, за право выжить в перекличке по спискам бакалейных старожил, я удивлялась мощности напора народной памяти. Блокадный страх проснулся и превратил всё в ужас. Явился аппетит на суверенитеты, подозревался как диагноз, поскольку проявлялся закононепослушными как массовый психоз.
Народ выращивал картошку, квасил капусту, гнал самогон, травился непонятными грибами и выражал сомненье в том, что нас Америка к полудню завоюет, поскольку мы не всласть съедобны и не сговорчивы. Акции предприятий делили на собраньях и тут же продавали за гроши. Инфляция, стагнация и ваучеризация накопленные на машину средства после обеда превращали в батончик конской колбасы. Труд потерял значенье, всё дорожало, и дешевела лишь человеческая жизнь.
Мы жили в съёмном загородном доме без всяческих удобств. В соседней улице водопроводная колонка поила сорок штук домов, но газовое отопленье давало то тепло в демисезонье, которое не пробавлялось в квартирах вплоть до Покрова. Зато соседством по участку жила Ивановна. Чудо красот её души, простонародное терпенье и клады навыков по выживанью спасли нас от беды и голода. Квасить, мочить и запасать съестное она меня учила не смеясь, не сетуя, не упрекая — и навсегда тем самым привила понятье разницы между учёбой и просвещением. Муж приспособил тачку с баком, чтоб привозить воды, и часто приговаривал: «Как бы ты по конубрям без меня воду таскала? Кады б тебе вёдра, да коромысло рябинками, вот тогда б ты Грыньку завлекла, а так тарантаской колёсной плескай по рябинкам — Грыньке не ндравится!» Я вспоминала эту шутку Быстрицкой во время давних встреч со зрителями, и, вопреки житейской муке, улыбалась. Давно ушли и долго не вернутся на голубой экран исчезнувшие в полдень тени, но мне вдруг стало ясно почему я вышла замуж за сурового ревнивца. Он остаётся единственным, кто был способен меня заставить рассмеяться в момент, когда я плачу от других. Шутка из глубины воспоминаний так обновляет силы перед баком воды колодезной, котлами парового отопленья и кадками капусты, что консервация солёных огурцов может поддаться искушению твореньем заядлой кулинарки на износ. Ивановна, по доброй детели натуры, отвадила нападки злой снохи на неумение моё вести хозяйство, и поддавала на крыльцо пучки морковки и петрушки, чтоб я не впала в грех тоски. Давая мелкую работу фалангам пальцев, я занимала мысли счётом петелек самопрядной шерсти, замером ложек соли в маринад и радовалась, что запас гвоздики от незапамятных морей способен сохранять амбре и сигнатуры почти десяток лет. И почему природное растенье, такое зёрнышко, способно умилить напоминаньем признаков разумного, невозмутимого, здраво осмысленного жития? Закатывать в горячую засолку баллоны огурцов и помидоров я наловчилась хрупкостью натуры — и удивлялась мощности своей. И в этой дряхлости печали, покамест плешь врагу казали патриоты и ласкосердия искали ловкачи, взняли эфиры альтернативного вещания. Вся сера видео — все излучения и эфиры, отъяв от возгорения чтением тиражную страну, в кудесы словесов на голубом экране заманили — и оглумляли. И всё другое становилось ясно всему последующему. Как ночь из дня. Принять в основу тёмный блеск в среде, и — через темную среду, увидеть свет в конце тоннеля. Но голевой момент, перед открытием космических порталов связи, был так азартен, что ради желания большого в будущем и прошлое своё в том настоящем безжалостно губили. Как тёмные предметы в зеркалах. А вспомнить теперь, усомнимся ли радости, как персон презирали и в забвение полагали одним лишь мановением на голубом экране. Удар шахтёрской каски о горбатый мост — и всей стране с Владивостока до Калининграда ясно: державцы лишь воображаются, а благоумие покинуло коморы сводчатые их палат. Рождённых знаний стало мало, тяжелых искуплений — тьма. И почему страну покинул разум? Утерян чистый, красный и багряный. Любоприимный. Все говорили — под железный занавес утёк.
Помрачнело и обветшало в хозяйствах и душах без сахара. За Волгой брошенные города, и Украина- житница под рухом, и Грузия без света и тепла, и только Бела Русь открыто возмутилась, когда столкнули Конева с поста увековеченья Варшавских договоров. Он монумент на пьедестале, он памятник герою, но его Польша к святым не причисляла и не желала воскрешать напоминание потомкам, что прибыль от туризма — это Краков, где Конев, русский генерал, увековечил дух защиты. Болгары молча свечи жгли и перешли бойкотом в демократы. Румыны кровь пролили по стенам университета и разбазарили ресурс Плоеште. Предчувствие ромейской сметки их охранило от затрат и посулило прибыли с доходов, когда скакнули нефтяные фишки и лаялись за цены господа.
Словакия международные права растила в «цивилизованном разводе» от января до января, в надежде, что вернутся конъюнктуры, и Чехия ей посылала переписку, изложенную на английском языке.
Муж обожал международные события, и я ушла в эфиры серы. По брызгам твердотельной электроники — в эфир. Да просто, нужно было что-то кушать. Как полагается семье, хотя б три раза в день. Диплом столичный театральный в провинциальной кухне не сгодился даже в засолке огурцов. Театры бедствовали, цирки пустовали, эстрада канула, а самодеятельная среда на нет сошла. Художественный стих — шалушки на завалинке, народники: три кнопки, дзынь струна… Рудник украсть считалось можно, а нотной грамоте учить нельзя. Такие принципы гуманитарные настали нам.
Перебиваясь в попытках выжить, муж шутил:
— У меня дома сплошной театр: одного режиссёра, одного актера, и одного зрителя.
И посмотрев, как на иллюзию, усталыми глазами на наши с дочкой выкрутасы, он обречённо добавлял:
— Зрителю труднее всего, потому что он в своём лице совмещает ещё и критика. — Вот то, чего я невзлюбила — нападок критики в блокаде.
Из лоскутков и щепоти куриных перьев, из мусора рассыпавшихся бус, я компенсировала деградацию культуры, творя для дочери уют. Раскованной фантазией ребёнка наполнилось житьё, и для меня переводной картинкой стало её:
— Смотри сюда! А я— лиса! Не та, которая лисица Патрикеева, я добрая — Матвеевна!
Шлогбаум открыт, дрезина прочь летит. Да, передались истины театра.
Я по утрам писалась для экрана, а вечером кормыхалась в истопке, но телевизоры в домах работали в те годы беспрерывно, и прятать внешность в транспорт получалось с условием извоза в париках. Как велика была опасность быть узнанной в толпе или в окрестном ЖЭКе, при получении талонов на продукты, случайно наступить в мозоль классовой ненависти к буржуинству. Поди ж ты, тётка светится с экрана — значит, живёт благополучно, значит, звездит нам про погоду, а в области бездольность, недород, и детские сады позакрывали. Телеэкран был вещью импозантной не для того, кто им владеет, а с теми, кем он
