лежать!

Я взглядом в брыли щёк его вцепилась: не померещился ли в том намёк? Но проницать такую волю неравноденственною силой смешно. Он вмиг меня рассеял.

— Я чувствую себя отменно.

— Ты, — да. Но как ты можешь знать, как чувствует себя ребёнок?

О боже, он о падении на лестнице всё знает!

Однако, вечер. Поздний час.

Рыба, убо, безгодная моя! Ты притащила толику свекольного салата из общепитовской столовой, чтоб я от голода не изошла. Сидя при пустом пути окаянном, тщуся постичь я, свеколку посасывая, где закопалися сущности рая. Рая земного, господства.

— Послушай, Рыба, тебе известно, что вектор сущности земной, планида рейя, она же райя — устойчивость земной оси, того благого притяженья, которое не позволяет кануть и держит, чтобы не упасть, не рухнуть и не окунуться в пропасть?

— Да ну?

— Да нет, я говорю тебе, как много тайн, рядком живущих, не осознали мы, а стоит.

— Зачем?

— Послушай, Рыба, разве можно так: прожить, заимствуясь салатом, и не задуматься?

— О чём?

— Смотри, вот здесь, под шубкою протёртых бураков, лежит небденная горошка болгарской консервации. Ты помнишь, какая сказка этой сутью согрешила?

— А что?

— Скажи мне, Рыба, этот твой Григорижо…. Пардон, Григориополь, находится на тех местах, где тлеет замок Радзивилла?

— Нет. Там, где Дракула!

— Ага, выходит, ты понимаешь перспективы возможностей и сутей в обобщеньях.

— У нас всё дойна: дойну курим, дойну пьём и на дойну отойдём.

— Единство явлений огромного диапазона. Рыба, престне, займи мне чуть ума своим познаньем кодры бессарабской. Зачем колдунья пленяет мастера, чтобы родить ребёнка?

— Он будет проходим, там где другим закрыто.

— Нет, Рыба, смеси кровей бастардов — проходимцев, это предмет исследованья генетической науки, а не искусства. Зачем сын мастера от гения?

— Ты, чем тревожить полукровок, лучше бы Федора со всеми вышла проводить. Мы в семь часов выходим всем кагалом. Он всё — таки тебя любил, и Жанну взял в репертуар с рассчётом на тебя, да вот всё завершилось непутёво — аплодисменты Литрванычу, а ты вообще уходишь — говорят, что в академку? Без дублёров.

— Нет, Рыба, в Ярославну, пощадили.

Летели на оскоб цементной выщербленной кладки ступенек общежития под козырёк сиреневые парашютики соцветий. Кусты, растущие впритык, субботником подрублены, котяшкою исхожены, бичёвкой огорожены — цветут. Воробышек поклёвывал в поземке разноцветное, в съестное не попал. Подскакивал, подпрыгивал, трудился, отчирикивал и стайку привлекал. Слетелись разнопёрые, стащили всё с обертками, о фантики хрустят. А Федя всё прощается, вернуться обещается, боятся, что останется, и провожают в лад.

Как только провожатый транспорт из виду канет, всегда возникнет разговор из паузы. На этот раз, когда из паузы все звуки испарились, Рыжуля начал первым. И было сказано:

— Избылась нелепица. Вся жизнь — стечение нелепиц! Ну, вот чего мы здесь стоим — глазеем? Что друг от друга надо, чего мы собрались одномоментно в одном месте?

Я уже слышала этот невроз и догадалась, чем он продиктован.

— Послушайте, Виктор Иваныч, пройдёт совсем немного, десяток лет, и вдруг однажды вы станете профессором, и будете заведовать нашим насущным кафедралом.

— Ты! Нет! Не смей так говорить! Никогда! Ты слышишь, никогда мне здесь не быть завкафедрой, и никогда — профессором.

— Так будет. И, более того, я к вам приду, и вы меня к себе возьмёте.

— Нелепица! Послушай, Шендерович, ну, что мы здесь стоим и слушаем галимотью? Не проще будет ехать и посмотреть, что в перспективе там, на Останкино?

Заковылял, чуть припадая на повреждённую когда-то ногу, через проспект к обратной остановке.

Витька в карманы руки сунул и, припадая невысокою макушкой под кусты с цветущими метёлками сирени, придумал родил экспромт на почве вдохновенья:

— Вчера мы с ним смотрели из окон кафедры на тротуар, и он вдруг говорит: «Смотри, вот это идёт мой курс».  И видим: вдоль липовой аллеи идёшь ты впереди, а следом — все ребята курса, а по буграм обочины, но строго параллельно, плетутся кучкой все девчонки — и, скосу, ненавистно смотрят. И Литрваныч говорит: «Хочешь, сейчас тебе скажу, о чём переговариваются девчонки?»

Витька кивнул с самодовольною улыбкой, и я кивнула. Конечно, любопытно знать, что пишется в програмке непрочтённо.

— «Девчонки говорят: «Ну, мёдом, что ли она измазана, что мужики так прилипают?»   — Никто ж не знал, что это фактор сосредоточенности на себе. Все думали, что неразгаданная тайна.

— Ты можешь не трудиться, и впредь так будет — это не от того, что я сейчас иностатична, а оттого, что инстатична. Секрет. Внутренний фактор.

— И кто с такой изюминкой тебе велел податься замуж? Провинциалка! Жила бы да жила.

— Моя учительница слова мне сказала: «Мы, женщины, идём, когда берут». 

— Глубинка, статус. Никчёмный фактор.

Вот он, дарованный собор духовных личностей. Виктор за Виктором и с ними Ника шаржируют в избыточное барство к обратной остановке на бульваре, в законной гордости и стати осознанья, что они ставят выдающиеся пьесы. Они не Тютькины! Они победоносны поимённо. Глобальным тектоническим разломом растрескались шаги по разным сторонам бульвара. Марина породистой лосихой в сирень вошла и растворилась. Не плакала. Никто не видел. Ушла в свою дефектологию к вечнозубрящим иностранцам на вычищенье их отоми-миштеко-сапотекских языков.

На следующий день меня вахтёры не впустили в институт и вызвали на вход медичку. Врач в дамском отделении была особой вежливой до радужного обаяния. Мне трудно было угадать, кто ей велел так вежливо держаться.

— Ты не волнуйся, даже если ребёнок и родится у тебя, он уже крупный. — Так успокоить можно было сбывая с рук в роддом до срока.

— Вас самой, надеюсь, дети есть?

— Нет.

— Лет вам сколько?

— Всего лишь двадцать пять.

— Мне восемнадцать. Приятен всё же ваш диагноз, что истощенья нет.

В больничной суматохе меня свели в предродовую и дали миску каши, чтобы могла поесть. Роды в московских клиниках шли беспрерывно. А коек в предродовой палате было три. Всех ускоряли. Стук алюминиевой ложки по донышку с овсянкой пришелся в лад на «пересменку».  В углах предродовой палаты метались в муках двое. На смену заступив, врач их пришла смотреть.

— Вы почему в предродовой едите, уже родив? — Спросила эскулап.

О, плоскость габаритов в сроках, отписанных всё терпящей бумаге! Догадливость прогнозов диагностов! О, спорт — ты мир! Ты укрепляешь до корсетной стяжки! О, ангелов парящих естество — долготерпенье женского начала! На глупость в муках снисхожденье! Косые мышцы живота натянутые в схватке с жизнью, где струны нервов глупостью раздражены. В таком давленье можно всё до срока.

И выписали вон. Успела посмотреть соседок роды. Одна девчонка, при первой же минуте от рожденья, озябшим мокрым кулачком лупила руку акушерки, чтобы не дать ей завязать пупок. Драчунью крановщица родила. Наверняка, есть жизнь на реях!