овладел. Столькими лютыми обдержима Вселенная эфира. Первые альтернативные эфиры взнялись, как доброзрачные, озонные явления на тропосферах русских. Не искусить канон, гораздо всё вещали: умело, основательно и гранесловно. Несовершенный техноген влиял на качество. Курьёзы по расстановке пауз от старых инженеров случались ежедневно. Старые профи коммуникаций связи сопротивлялись новому стремленью играть лучом и волнами, как властной булавой. Любили старички прервать эфир по неизвестной срочности, оставив зависать заставкой гримасу популярного злодея. Проделывали трюки на ведущих, политиках, а нуворишей не трогали. Когда рекламные потоки жир живота избавили от дряхлости печали, начала длиться и надменно надуваться спесивая пустая стрекотня. Сугубое скипание с политикой и денежным дождём из воздуха, хвастливый гордый и хупавый на говорящей голове ведущий. Иконного поклонения привычкой востребован мигал мириадами глаз в каждом жилище. Взирали в новости. Вера во «Время» по инерции. Там всё менялось, как в калейдоскопе. Часы переводить избрали моду. А во время тепло включать не стали. Гарвардский мальчик по фамилии Гайдар пообещал вступленье в рынок за сотню дней. Я видела его потом, на девять дней «Норд-Оста» от мальчика не стало и следа. А был ли мальчик? Бунт с кровопролитьем были. В горбатый мост к Гайдару каской шахтеры постучали. «Кто взбунтовал их профсоюз?» с экрана риторически вскричали и «насымали» ярый бунт. В эфир подали. Первым номером. Клаколы касок на горбатый мост накликали крамолу танков. Власть, как всегда, валялась. Котораться на танк влезали претенденты, хотели истиньствовать в наставленьях, но хирургический разрыв границ меж памятью о вере христианской, правдой турецкой и, со многими потами пройденных, знаний немецких не сращивал оружия. Вращая стрельной башней по Москве, ходили танки — авось, вдруг кто-то разгордится, да и царём захочет быть, народу ясно — всё лишь для того, чтобы лиха не множилася. Ангелы рода человеческого, хотя в погонах, службой не стужают. Мятеж, раздор, засада. Глядят охотника. Издаться по крамоле посконной речью на броне — и до казны пустой в кремлёвские коморы, а там и власть имать. Чистосердечна рать, да крылошане у кормила переклюкали жито октября.
— Что вы там паникуете? Хожу на службу вдоль колонны танков, и прекратите мне сюда звонить!
Сестра ловила новые потоки столичных спекуляций и спешно набивала зоб. Пытаясь закрепиться за Краснопресненские твердые граниты шипованой резиной новой «Мазды», она почти поверила, что совершен отрыв от родовых провинциальных вотчин.
Но тут прокол — Царевич подкатил на танковом коне. Кирюха—брат, давно ли на петлицах шевроны поменял, молокосос? Спасибо, Пресня подфартила увидеться. Война мешает крови. Брат в кантемировских колоннах, заправленных в проулки Красной Пресни, порадовался за сестру, купившую по новорусским меркам себе квартиру на кольце с обзором от Кремля до зоопарка, опять же — там джакузи против солидола. Мазута-брат выныривал к сеструхе с битвы, опять же, чтоб помыться и поесть. Звонить не смел — заботился о красоте военной тайны, отважный Кибальчиш, таскал за пазухой своим радистам бутерброды и присягал бунтующей толпе, что танки здесь для укрепления порядка, как по уставу старший приказал.
В железных кляпцах кантемировской брони истошно бунтовала Пресня. Но закоснела в полынном земстве провинция, заточная в неурожайных сотках. Ей изглашали вступиться за Москву — она надорвалась и приспособилась. Лишеница в доместикации рассудка. Изуметься ль ей истоком новых революций, когда свободное купище на молочном рынке с каждой щепотки семечек заставит прибегать в надорванный карман жир изобилия копейкой. А керемиды плит у мавзолеев, и сам кремлёвский маестат, и кладовые мёда в долларах «за барыль» — докамест лукорёвый поклеп — неключимое лыко немчуры.
Москва стремилась разбудить совесть уснувшую России, но зелие арапьского червонца уже испепелило молодёжь, и лукорёво двинулись невежи, лишенники наследия отцов. Москву заполонило штурмом мельчайших клерков. Эфир попутал. Бомба для сознанья. Единственным каналом по стране прошлись, чтоб искусить канон сопротивления. Сергей Григорьевич Торчинский тридцать часов не вышел из эфира и стрелки перевёл. Провинция молчанием дала согласие экрану — и предопределила небрежную заброшенность свою. Сверстали на эфир — и спятили с моста. Никто не выполнил завет Ивана Грозного: «Коли у поля встал — так бейся наповал.» А поле радио совсем молчало — ловило белый шум. Потом включили энтузиасты рока песню про осень, пожегшую на небе корабли, и, сбитый с толку, народ на круглосуточной осаде погрелся Белым домом.
Самовласть, пустошница столичных бунтов, пальнула петушка и принялась уподобляться поклепу работой: творить метания земных поклонов храм возвели на площади бассейна, и маестат престола «товарищей» повергнул в «россиян», с дальнейшей выплатой издержек из бюджета. От государственной казны на реконструкцию былого дома откинули с учётом прибыли с налогов, и свята Русь превозмогла кощунство. Не пристало судебный поединок превращать в свадники склочные экрана. Цена за прелесть заблужденья не пепелёсый Белый Дом, а приснопамятное покабытие. Покаслытьём на плёнку намотали нить Ориадны в лабиринт и спутчило весь целлюлоид.
Но в рискоту достоинства московской Пресни власть перешла бы баркашовцам (о чём изустные легенды повествуют), да не далась. Господства, силы, власти — вторая жизнь, синоним возрождения, покабытьё. Чистосердечна рать, да крылошане у кормила переклюкали жито в октябре.
Чистосердечием восторженности ратной истаяли господства прежние. Их власть зрительный луч разрушил.
— Они должны были призвать флоты, фортуна-модератэ, — сказал вернувшийся с боёв внештатный оператор, случайно обронивший «под колёса танка» надежду студии — «трёхсотый панасоник». Без хроникальной съёмки, но с огнестрелом на ноге — геройство поднимавшейся к четвёртой власти пены. Кроваво восходила журналистика альтернативного эфира, и не поймешь, кому альтернатива, — ведь государства уже нет.
Одна Ивановна жила по старине и нравом богу угодила. Мочила огурцы, да квасила капусту. Меня тому учила. На самолётах не летала и всех врагов пережила. Куда не поверни горнило революций, содетель киселя один — народ.
Какой хороший малый придумал, что писать и говорить в эфир необходимо так, чтоб публика сумела наделать выводов сама? В пиратских лоциях эфира присутствуют и примеси. Связь времён кристаллик телевиденья держал прочнее, чем театр. Скорость прохожденья мысли на театре равна академическому часу истории, литературы, а сквозь экран твоя мирская жизнь проносится со скоростью тепла и звука. Там есть еще как вспышка — свет, но это чаще радиация, чем философский камень. Внутренние трудности всегда страшнее внешних. Из театра я иногда выныривала в жизнь, чтоб отдышаться. Окислить кислородной фазой густые концентраты старых истин на скорости сто километров в час на сотом скором. В родимых Берендеях соприкоснуться с фитонцидом хвои, где исцеляет святость состраданья. Теперь, попав в эфиры серы, при неприятьи зла из внутренней прилучности добру, я оказалась в сферах зазеркалья, где связь времён являлась в виде сырых идей из ветхих истин. Сырой раскрой не шлифовался, не отфильтровывал смолу…
Априорные истины организовывают опытные данные и всё наоборот. Под голевой момент, перед открытием портала, ложится мелкая горошка, и гусеничным ходом об неё споткнётся молох угасающих инерций. И обратится вспять, в определённость другого, — противоположного: то жесткого, то мягкого начала. Им пользуемся, как мерилом. Одно служит другому склейкой в плёнке. Стоп. Стык. Стоп. Склей. Идёт монтаж. Ложатся фразы. И искорка бессмертия от столкновенья отдаст эпохе в нарицание их имена и наши годы. Герои, мастера — знаменье силы духа, бессмертная душа заснята в смертном теле на плёнку, без срока архивации. Организовавает априори опыт страхи. Пока кислотные синдромы гложут плёнки, испепеляется в эфир органика полей народной воли начала девяностых. И эти тонкостные чувства лихой кадрилью не притопчешь. Эфиры — серы, ртуть — вода времён и соль премудрости.
Однако, в крайнем левом и крайнем правом положеньях из колбы не течёт струя. Все восприятья судим мы по отношенью к нашим чувствам. Вот почему мы думаем о том, чего не испытать прикосновеньем: варёное стекло и жареные факты на эллипсе магнита метеор — миг радужного спектра: свеченье ангельского нимба, зароки, клевета, рога. Мановенья жизней. Отображение Алисы в зеркалах. Лиса, но добрая лиса — Матвеевна! Критическим мотивам — помолчать!
Внутренние трудности еще важнее внешних. Идеи в сыром виде подавали не только на столичных кухнях. Работа энциклопедистов—якобинцев, и декабристов—забияк и даже житницы посевов: всё вырождалось в сельский сход молекулярного посыла на осознание сырой идеи. Причиной этого не следует считать поиск основы становленья мира. Смешно ведь будет, если сельский сход откроет истины
