преддверии полнейшего разгула валютных бед и терроризма, полет женевского экспресса в Вену был прерван без объяснения причин, и угнан, в неведомый отстойник для проверки. Всех пассажиров вытряхнули из вагона, и мой диппаспорт препятствием к тому не послужил.

На перроне крошечной станции было уже темно, малопонятно, как прочесть латинский шрифт немецкого названья городка, оформленный славянской вязью. Сместилось время от Гринвича к Гольфстриму, и можно было опознать по форме только полицейских. Мы оказались где-то в чехах. Сначала не решались, но сквозняк вогнал в высокий узкий станционный зал, довольно слабо освещенный, в котором вдруг возникли патрули, и изнутри кассирша хлопнула оконцем. Попробовав сказать себе «всё ерунда»,  и к путешествиям одной не привыкать стать, к тому же всюду люди, и эта часть пути — славянская Европа, и все границы мира держат не власти, а деяния доброй воли направленности светлой от людской души, я попыталась продышаться. Неплохо бы расслабиться, достать «фотопарат»   и «выфотиться»   для почина. Но вдруг спустился холод, стало мрачно и закружился снег. Патруль исчез, окошки касс по-прежнему не открывались, безостановочно строчили поезда, но мимо. Сводило зубы.

Подгулявший парень, возможно местный, из городской шпаны, невероятно озабоченный стремленьем рвануть за тридевять земель, после какой-то свежей свары, ввалился в зал и, кулаком в окно, хотел потребовать себе билетик. Утихомиренный жандармом осмотрелся и сразу протрезвел до немоты: сидели двое негров, седоволосая чета, вся в знаках респектабельности, невероятный чемодан читавшего газету бизнесмена, с повадкой опытного дипкурьера и золотая молодежь мажоров в свадебном турне. Пораженный до угрызений совести перед державами парнишка стих. Потом стал замерзать и засопротивлялся обстоятельствам крамольно. Он дал кромешный ритм, ладонями по краю деревянной лавки. Потом призывно посмотрел на негров. Но афроевропейцы тамтамы в поезд не берут. Парнишка воздуха набрал и что-то спел из «Друппи».  Такой английский в данном обществе не понимали. В припадке обуявшего гостеприимства он не сдавался, он всех решил согреть на память о своем турне.

— Мы тут загинем к утру! Пойтэ! — Вокзал нахохленно молчал, стонали ветры в узких окнах

— Ты росинка? — он рассмотрел меня под шляпкой из Парижа, — Есть така пьесня, котору тут все запоют — ты это знаешь.

Он затянул «Катюшу».  Случилось чудо. На английском, голландском, немецком, русском и чешском — подстрочником, одновременно и абсолютно в унисон, как гимн, как «Боже, меня храни»,  больше «Интернационала»,  и, лучше чем «Гаудеамус»,  под своды здания рванул мотив. Все пели со словами. Только чех в конце допел какой-то неведомый куплет о том, что Катя парня не дождалась, дала обет. То ли замужества с другим, то ли за мужество стояти. У хитрых чех не разберёшь. Фольклор. Стихия.

Поспешно миновала буря и подали «Экспресс».  Парень остался на перроне и помохал рукой. Вступленье в поезд на территорию другого государства, по предъявлении диппаспортов. Это войска без них ходили туда — сюда. И терроризм. А жизнь скромней.

Я подняла лорнет с альпийской горки, и очи заплеснув цветистой акварелью, глядела, шею заломя, кругом себя пейзаж цветущий, берёзовые бруньки, и лазурь, и котиков на бархатистой вербе.

По знаку «Пли!»   глаза Матвевны работали, как установка «Град».  Сопроводив сестру с крыльца, Лида Семеновна, простоволосая ходя, спешила мне на выручку словами:

— Взяла бы шаль, теперь в саду роса.

Я возвратилась в дом и стало ясно, что приготовлены пипетка, пузырёк. Истошный альбуцид. Прокапали зрачки, уселись в кресла, и Лидия Семённа начала:

— Хороший фетр, когда порывом ветра сметает твою шляпку в лужу, действительно способен оправдать все ожидания — неловкости исключены. Не бегай на посмешище по лужам, дождись, пока убор сам совершит свой элегантный перелёт с посадкой. Шляпы летают как бумеранги. Встряхни, посмейся, но сразу не надевай. Дождись, пока утихнет ветер и окружающие отвлекутся. Хороший фетр сам оттолкнет всю грязь и неприятности от обладателя разумной шапки. Алла не тем сильна, что много лет желудком выдерживает должность на поприще торговли, обедая из года в год мороженым, а тем, что руководствуется принципом: можно обманывать в цене — нельзя обманывать в товаре. Шляпки пристало покупать не с фабрик, а у ручных модисток. Но мы живем в своей стране — учись пока носить, там будет ясно…

Волею и неволею причастны к различным временам и социальным страхам, сёстры перебиваясь кое- как, плачучи жили, да только в том крепки стояли, чтоб дьявола победить и мучителей посрамить, а о безделицах не тужили. Почитай, пятидесяти годов девицами, а кадрилью их не притопчешь, лихой человек или ябедник — им всё прозорливо было. Выстаивали.

Время жизни заполняли преображеньем мира. Без средств на саженцы, занялись доместикацией растений. Из болота Лиля носила побеги диких трав или деревьевь, а Лида их отмаливала — прививала на своём участке и получала дивные сорта. На стволике шиповника — форзиция и роза с цветеньем летом и весной. Соединенье невозможных ипостасей. Матвеевна с Мяхвётевичем на дедушку Крота слалися, что мудрый дед, с клюкою в огородах денно сидючи, видал, как на болотную калинку стрижи садились и ели грезнь. Дед сблазнил виноград на Средней Русской ниве. Между собою присоветовали, как укоренить лещинку в междурядье и внукам свежих ядрышек лузгать, когда приедут на побывку. Теперь лещина расплодилась и заслонила окна всем, сливы не стали вызревать. Опять соседям незадача — погнались за сестринской модой, да тайны не прозрели… Всё взял извод.

Лида Семёновна на балку потолочную поспешно проморгалась, запитывая «альбуцид»,  и тщилась, скована полиартритом, руку переложить к увеличительному в большой оправе, почти что неподъёмному стеклу.

— А я в лорнет увидела болото. — Понятья не имея о такте в разрыве наших возрастов, я хвасталась хрусталиком младенца. — Там красные побеги верб уже в котятках. На Первомай.

— Это настали велици дни, — святая Пасха.

Теперь мне кажется: тогда, на уровне долгих пространственных бесед, любая мелочь могла бы для меня, беспечной, проясниться. В оттенках принятого в их быту особенного бытия было что-то неведомое мне, неуловимое и чаянное особым шармом. Всё прояснить могли бы пространные беседы, жизнь с разговорами рядком, но на разрыв судьбы закручивалось время, брало своих себе и сил на рядомбытие не оставляла. Сквозь косность, нехватку времени и вечной, всегдашней беспроторицы в делах они тихонько угасали. Я уносилась вдаль. И всё же в рамках этой выделенной возможности присутствия мгновеньем бога для, от случая до случая всё больше удивляясь, я озабочена непониманьем до сих пор: как изгласить оттенки рая, не позволявшие звучать печали в их доме? В их саду? Видимая узость кудесничества в крошечном пространстве была так глубока и достоверна, что в нем царящий дух усадьбы, паки образ старинной акварели, выпадал по форме и лепотой альпийских складов и регулярных парков англичан, и прелестью версальской пасторали.

Лида Семёновна приладила очки с давно утерянною правой дужкой и посмотрела на открыточку в лорнет.

— Вот это крымские дворцы. Цветёт багрянник, по преданью на этом дереве повесился Иуда из Кариот. В нашей природе таких оттенков у цветенья нет.

— В нашей природе цветущие деревья редкость. Кроме садовых.

— Взгляни на обрамленье рамки.

— Виньетка?

— Не совсем, это рокайль. Мотив декоративный — осколки раковин и гладыши камней.

— Рокайль — стиль восемнадцатого века, эпоха Рококо.

— Отменно. А почему шептанье раковин хранило дух абсолютизма масонского столетья?

— Салютовало кризис?

— Крещендо высоких «ля»,  звучащих в спиралевидных завитках диковинных ракушек — это тайна. Асимметричное движение — изыск, а дух интимности, комфорта — вниманье к личному удобству. Так жили.

— Уход от жизни в мир фантазий и смутных грёз.

— Поезжай на море.

Я приоткрыла створку окна веранды. В их кружевном быту всякая мелочь была исполнена под сувенир, эти открытки времён парижской выставки — подарки женихов, давно покинувших причал на Графской пристани. Эсминцы Великобританского комфорта их поманили в шум волны у кромки севастопольского порта, и весь рок — айль. Дальше нету земли, дальше бездна морская. Оплаканные в