портретов Ильича на орденских изображеньях наград издания, и тихо молвил:

— Согласен, есть придурки, которым нравится играть в подполье, но предбоевой порядок мысли — это энергия без слов, способная производить деянья, любая эволюция припятствием имеет безнравственные преступленья, а рыбья гниль — от головы!

— Послушай, Корин, это правда, что Галина с поклонной свитой от посещения Таганки недавно перекочевала к вам?

— Да, посмотрели «Прощание с Матерой»   полный зал спецуры.

Моя догадка незамедлила явиться:

Теперь вас тоже будут закрывая-открывать. Лучший канал по присвоенью лавров для импорта культуры — запрет от органов с открытьем по звонку.»

Орешки были съедены. Генка привстал, с навязчивым намереньем сопровождать меня в гримерку. Одномоментно раздался голосом из закулисья Александр Дмитрич:

— Нам необходима предельно допустимая заполненность пространства естеством! Я развиваю принципы производительности в сценографическом искусстве! Довел до совершенства теорию полезности сценплощадей. Моя «Теория предельной концентрации»   полезней, чем изыски подобных Федору сторонников «Пустых пространств»!   — Негодовал, пересчиталозубый. Страшное дело — теоретичный каскадёр.

Победно выступил в просвет к помосту эшафота и засветился опереньем. Одной рукою подбочась, пошел на эшафот, а ногощупальца большие, вооружен клешнями, на конце брюшка — ядовитое подобъе кошеля, включающее сигнатуры мела.

Под эшафот просеменил Петлюра, услужливо склонился помогать вести разметку мизансцены рисунком мела по полам. Миндальничая с окруженьем студенток в элементарном амплуа сирен, в амфитеатр вступил Виктор Иваныч. Велюровый пиджак шаржировал в избыточное барство его приземистую толстенькую плоть. Рыжуля — Персик, стыдился простоты своих наследственных гармоний.

Качнулась штора бокового входа: усталая породистая лошадь, склонив расчесанную челку с устойчивой, но ранней сединой — вошла Марина. Ни на кого не глядя, качнулась к боковому ряду, круп привалила в мягкий стул и там затихла, как в кювете с дистанции сошедший ветеран. Невменяемой толпой изголодавших крокодилов давились младшекурсники у входа с какой-то неизвестной мелюзгой побочных факультетов. Идущие на нерест в дверь внезапно расступились. Дверь ёкнула петлей, открылась штора. Ухо, смотрибельное в профиль со шнурком, набат для посвященных в этом храме, остановилось в дверной щели. Теперь я выскочить не успевала. Вдруг приключился звук: ревущий, резкий, от дерзости Каплини метнул как камень взгляд в радиорубку и хлопнул дверью с внешней стороны. Спаситель мой Данила Кофтун поддал жарку на двадцать децибел — стабилизировал акустикой пространство — расчищен путь в гримерку, прикрывай. В запруженном народом коридоре меня подстерегла Николь. Я попыталась увильнуть, ан нет, Николь настигла. Зашептала:

— Я про тебя все знаю, я догадалась, ты ведь беременная? Да?

Ну, вот я и попалась. На премьере. Похоже, режиссёр отмашку дал, когда стрелять! В котором акте. Перед премьерным занавесом. Хороша. А как заискивающе в буфете язычок кусала. И Рыба — Дуся, подводная сова. Наверняка судили вместе.

— Держи, это билет! «Буранный полустанок»   петропольский театр, пластическая драма, без слов, одни движения — эксперимент. Ты будешь среди первых, кто увидит. Только молчи, тебе ведь всё равно Жанну дей Арку не играть, а для меня этот показ — последний!

Проклятье! Отыграть, и больше ничего не слушать — изъять из уха — воспринимать учителя пример.

С усталостью и болью — в сотый скорый, далёкий путь — прочь из Москвы! На расстоянье, для оглядки. Главную роль в цивилизации сыграла личность, создавшая колёса поездам. И роликоподшипники. Всему, что кружится. И розовое масло. Чтоб всё благоухало. И семофор — дистанциям пути — во имя вечного стремленья на зеленый свет. Вот — ароматный чай пути, чтобы задумчивостью стихнуть. Московские старушки утверждали, что в поезда нужно нарядно одеваться — там можно встретиться с своей судьбой. И ничего не есть, не пить, лишь ожиданьем упиваться. Они-то сами редко выезжали. Столица — кочка бытия, привыкли, что всё, рожденное в отменных экземплярах, стремится рано или поздно к ним!

А за Москвой уже лужки позеленели, и мать-и-мачеха цвела, на станциях ветра кружили теплым смерчем не лист сухой, а голубиное перо. Апрельское тепло. Движением на юг всё делалось отрадней и не беда, что пассажирка не нарядна и определена её судьба!

За частоколом по ночам, в частнопоместных Берендеях, любой окрестный звук имел своё значенье. Из внешнего звучанья техногена сады и старожилы Берендеев воспринимали только три: пропеллер, паровозные гудки, и, чуть отличный тоном, но точно по часам — гудок завода. Любое несогласное звучанье воспринималось интершумом, и на него срывались кобели и трепетали все болотные осины. Дерзкий поход по улицам неасфальтированных околотков с ночного поезда был стратегическим искусством. Здесь немцы не прошли: дорогу славы — партизанам. Но мы ж потомки! Уцелеть и незамеченным остаться — как отыграть в «Живых и мёртвых»   лихую Варю из разведки! Чему нас классики советские учили? И что природа нам дала? Генетика — воспринимай и здравствуй!

Мяхвётевич был уличком и, по ночам не спал спокойно. Воспоминанья о Днепровской переправе, которая вмещала бассейн огромных рукавов и всех притоков, тревожат сон фронтовиков. Его дворовый пес-полуболонка был самым рассудительным среди дворняг.

Других излишеств здесь не признавали. Впрочем, в заказнике водились волки. Но не сторожевых мастей. Бессонными ночами Мяхвёттевич читал «Нюрнбергский эпилог»,  потом, для развлеченья, «Застольные беседы Гитлера»,  и, откачнув десяток раз тракторный вал в качестве штанги, потея, усыпал с отрадным убежденьем: «Миру — мир!»

Рейд с целью пресечения внезапных вылазок окрестных хулиганов производился ближе к рассвету по ночам. Внезапно, без предварительного объявления военных действий, Мяхвётевич, в пучке фонарной переноски, распахивал филенчатую створку сенцев со стороны садового крыльца и вопрошал в пространство вечный пароль и отзыв: «Шарик, это ты? А это я!»   Дремавший в будке пес изображал почтенье английских лордов и выдавал в пространство: «Гоу!»,  что в переводе означало: «Идите все!»   Коты пугались, вздрагивали листья, с ночного неба падала звезда, от этого сады роняли завязь, ссыпались в пруд лягушки и под насест летели яйца кур. Зато окрестные старушки благословляли ночной дозор и, не сердясь, ему прощали, что куры в стрессе сутки не неслись.

Сегодня оклик припозднился. Луна, едва успев привычно изумиться, пошла на убыль в побледневшем небе, и по косой цветочной стёжке, хихикнув, прошмыгнула мышь. Шарыне что-то не спалось. В смутном предчувствии хозяйских бдений он потянулся за пределы будки и на салатных грядках почуял жабу. Знак дурной. Спасаясь от разгневанного псины, жаба переползла по рыхлым складкам удобренной подзолки в соседский огород и плюхнулась на кустик геоцинтов. Какой цветник! Роса, напитанная сладостью нектара, из колокольцев брызнула, взлетел комар, дремавший спозаранок в складках листьев… Прозябая без лакомой еды остаток ночи, жаба словила дичь и сделала довольной складку рта. На это Шарик надменно фыркнул и вдоль забора удалился. Сторожевой периметр и межа — у каждой лапы свой форватер. Шаруня — полноценный компонент окрестного живого микрокосма, мог каждодневно наблюдать, как лакомятся эльфы с огорода, но жабу в ягоднике не терпел. К тому ж, как всякий пес, Шарыще был дальтоник — к альпийской живописи первоцветов он не питал. Соседский сад — тыл обороны. Другое дело — жаба. Попав в цветник, благоухающий мошкой и комарами, она предощутила пастораль. Нет лиха без добра.

Мирская шапка-невидимка — способность окунаться внутрь себя и не встречаться подорожным взглядом с окрестностью. Тогда тебя проспят засады, волк не сглотнёт, гадюка уползёт, туман накроет. Поглощаться мыслью полезно на пути. С крутого берега Десны гранит графских развалин выделялся — еще не затопила зелень трав излучину реки, простор болот и в заливных лугах стояла заводь. Из тамбурных окон, покрытых гарью, вплывала панорама милых мест. Лазоревым свеченьем глаз взлохмаченного