как начинаешь работать, оно исчезает. Ты забываешь и о том, что вот уже неделя, как не принимал не только горячий, но и холодный душ, и, лишь укладываясь спать или просыпаясь утром, вспоминаешь об этом...

Вскоре мы снимаемся со скал. Складываем гамаки, веревки. Там, где это возможно, вытаскиваем вбитые нами на стоянке драгоценные шлямбуры, завтракаем и выходим.

— Сейчас я приготовлю еду.

— Что ты сказал?.. Ты не спишь?

— Я сварю кисель, ты ведь выпьешь?

— Вот-вот рассвет. К чему сейчас кисель. Тебе лучше отдохнуть еще немного. Знаешь, у меня так ноют мышцы! Когда ты меня растирал, я спал. Правда спал. Мне снились отмели Лагами. Помнишь, как мы валялись на песке, подставляя солнцу спины, и разми­нали друг другу мышцы? Вцепишься, словно клещами, двумя пальцами — указательным и большим — в мясо, кистью правой руки бьешь наотмашь — и на теле оста­ется красный след... Боже, чего только не выдерживали мы тогда!.. Все тело было в синяках от этого массажа, и самым сильным и мужественным считался тот, у кого было больше синяков.

— Да... а я еще знаешь что помню? Как старшие выстраивали нас в ряд и вели к Гвалдири. И мы не просто шли — надо было кулаком колотить по груди — тоже для мышц... Так мы и шли, а люди на нас глазели и удивлялись: что это они себя колотят... И еще — пере­ход через реку помню... Помнишь, ты переходил ее с багром возле аэропорта и бултыхнулся в Энгури... на счастье, посреди реки торчал огромный валун, ты ухва­тился за него, забрался наверх и кое-как удержался там... Никто не решался помочь, все боялись огромных волн обезумевшего Энгури... А ты, мокрый, такой не­счастный, умоляющими глазами смотрел на нас, тол­пившихся на берегу... Потом закричал...

— Тому, кто меня вытащит отсюда, подарю ловушку для дроздов, пообещал я...— слабая улыбка промель­кнула на его лице.— Да, я хорошо помню...

— Какая птица залетит в ловушку для дроздов в разгаре лета? И как ты вспомнил тогда эту ловушку!..

— А что еще я мог пообещать? Ничего другого, кро­ме ловушек, у меня не было... И для тебя много их мастерил...

— А ведь конский волос я тебе приносил? Я прино­сил отличные длинные волосы из гривы! Кто бы не сплел из них ловушку! Но что правда, то правда, у тебя были золотые руки.

— Потом еще помню — поймал я в первый раз пти­цу, жаворонка, и обегал всех мальчишек, предлагая меняться — жаворонка менял на горлицу...

— Да,я помню... Ты столько об этом кричал, что тебя так и прознали вон идет «меняю жаворонка на горлицу!..». Это как в одной сказке — «меняю уголь на золото»... Ты знаешь, Михо, тебе лучше... Ведь лучше? Ну хоть немножко? Скажи, ведь лучше?.. Знаешь, когда мы вернемся домой, давай соберем всех друзей дет­ства, повспоминаем наши тогдашние дела... Посоревну­емся в переходе через реку, в прыжках, в метании камней...

Михо отдался воспоминаниям. Кажется, он даже уснул. Котелок булькал на плите. Какими ласкающими, какими сладостными кажутся звуки кипящей воды в царстве льдов и снегов! Когда тело больше не в состоя­нии согревать себя, и леденящий воздух проникает во все поры твоего существа, а натруженные бронхи хри­пят, пыхтение и бульканье кипящей воды живо напо­минает тебе о родном доме. И видится тебе камин с жар­ко горящими поленьями, пламя согревает тебя... Согре­вает, пока приятный обман не рассеет страшная реаль­ность. И тогда пыхтенье и бульканье воды может даже раздражать, потому что это оно породило обманчивое видение.

Наконец кисель готов. Теперь разолью по стаканам...

Но Михо покачал головой: «Ничего не могу есть».

Я вылил его обратно. Это мне очень не понравилось. «Если ему лучше, почему он не может проглотить даже кисель? — подумал я.— Нет, дело скверно. Группа сломлена. Всем плохо, один я цел и невредим, мне и вправду следует позаботиться о себе, сберечь силы и энергию, потому что работы будет много...»

— Эге-гей!.. Воды... воды...— слышу я голос Илико.

В который уже раз я растапливаю снег, потом с ко­телком в руках ощупью ползу к палатке, чтобы напо­ить жаждущих. Растираю поочередно сперва Илико, которому совсем худо, потом Тэймураза, затем снова возвращаюсь в нашу нору, к Михо.

— Побереги себя, слышишь...— с трудом бормочет он.

Да, работы будет предостаточно!..

Что ж, надо взяться за себя. Я съел кисель, съел мясные консервы. Тем временем рассвело. Я хотел было вздремнуть, но уже нельзя — будет поздно. Я быстро подготовил Михо, пошел к остальным. Никто не хочет вставать. Я безжалостен и суров, ведь выхода нет.

Наконец начинаем спуск.

Михаил и Илико не в силах даже стоять на ногах. Остальные бредут шатаясь. Что делать, что предпри­нять? Как тащить на себе двоих? Может, поочередно, сперва одного, потом другого? Поочередно... Пусть поочередно! Попробуем. А путь труднее трудного — нам предстоит подъем па Западную вершину.

Я вывел на дорогу Михо. Участок отвесный. Идем очень медленно и тяжело. Что ни говори, а 7000 метров! Останавливаемся. С трудом перевожу дух. Я вижу, как ко мне приближается Джумбер. Он отзывает меня в сто­рону и тихо, чтобы не услышал Михо, говорит:

— Илико больше нет.

— Что ты говоришь?! Как?! — я схватил его за во­рот куртки.

Ведь я знал, что так будет, знал и видел. И все равно меня потрясло это известие. Все равно смерть оказалась неожиданной.

— Он выглянул из палатки, посмотрел на солнце и упал. Только чуть приоткрыл рот, будто хотел запеть...

Мы оба беззвучно рыдаем, стоя спиной к Михо... Но плакать нет времени. Мы быстро берем себя в руки. Малейшая неосторожность — и все мы погибнем. Глав­ное, чтобы Михо ничего не узнал. Я и сегодня глубоко убежден, что, узнай Михо о смерти Илико, наши дела пошли бы еще хуже. Хотя что могло быть хуже того, что случилось потом...

Вот что случилось потом: — Что же делать? — спрашивает меня Джумбер.

В его мужественном голосе звучат боль и отчаяние, отчаяние от сознания нашего бессилия, безнадежности нашего положения. Он стоит опустив плечи, понурив­шись, дрожа от холода и смятения. Он ждет ответа. Но что я могу ответить?

— Мы все в таком состоянии.

«Разве кто-нибудь навьючивает клячу? Только ду­рак. Кляча падает, и ничего путного из этого не вый­дет...» — проносятся в голове мысли.

Да, наша группа стала похожа на клячу, которая еле волочит ноги и не в состоянии везти никакие грузы. Мы едва тащились. Нам было трудно идти, трудно дышать. Прибавить хоть что-то к нашему грузу не было никакой возможности, каким бы дорогим и любимым он ни был. Мы просто не имели сил...

— Может быть, попытаемся по очереди... все же попытаемся...

Это говорит Джумбер. Но я уже принял решение и отвечаю ему полуповелительным тоном:

— Ничего у нас не получится. Надо помочь живым. Илико похороним у основания скалы. Потом, в другое время, поднимемся и заберем его отсюда. Сейчас мы все равно ничего другого не сможем, как бы ни старались...

...И лежит Илико Каблиани на высоте семи тысяч метров, но полке небольшой скалы, под небольшой насыпью на скальных обломков. Эти обломки тяжелыми глыбами давят на мое сердце, сердца всех, кто знал Илико, кто слышал о его великодушии, мужестве, честности, верности и отваге. И будут эти глыбы отяго­ щать мое сердце до тех пор, пока я не поднимусь туда опять и не перенесу моего Илико на родину, в