отнорком ничем не поразил. Первый сюрприз преподнесла парадная, декорированная орнаментом, явно позаимствованным в керченском некрополе и живо напомнившем о том, что до защиты остается меньше трех месяцев и пора не просто шевелиться – бегать.

Дверь с цифрой «23» зловещей не казалась. Много повидавшая на своем веку, она умудренно смотрела на юную железную визави, подмигивая тремя живыми звонками. Еще четыре, с обрезанными проводами, были замазаны красно-коричневой масляной краской. Врачиха дважды нажала кнопку под фамилией «Хандова», раздался визгливый лай, и Шульцову захотелось опрометью кинуться прочь по пологой мраморной лестнице.

– Кто там? – с подозрением спросил тонюсенький голосок.

– Нинель Антоновна, это я, Ирина Юрьевна.

– А?

– Тяв-тяв-тяв!!!

– И-ри-на Юрь-ев-на, ваш доктор.

– Тяв-гав… Гав!

– Ой, Иринушка Юрьевна! – умиленно пискнуло в квартире, и тут же что-то стукнуло о дверь, заскрежетал поворачиваемый замок, звякнула цепочка. – Сейчас-сейчас!

Длиннющий коридор в лучших коммунальных традициях был освещен единственной лампочкой, пахло лекарствами, пряностями и чем-то горелым. Тускло блестели банки, загромождавшие полки меж двух сцепленных циклопическими крючьями дверей. Под лампой сидел рыжий персидский кот – он походил на пуховый шар, в который вставили брюзгливую круглую рожицу. За котом виднелось старинное, с наплывами на зеркале, трюмо, заваленное грудой самых разнообразных вещей, от зонтов до высохшего цветка в горшке. Подступы к трюмо блокировали какие-то коробки, из-за которых неумолчно тявкало.

– Нинель Антоновна! – прокричала Ким, перекрывая настырный лай. – Я обещала Клавдии Никаноровне эндокринолога…

– Видный какой. – Маленькая старушка в розовом фланелевом халатике и разнокалиберных тапочках уставилась на Шульцова. – А можно, доктор новый меня тоже посмотрит? Вдруг что не так, запускать не хочу. Клавушка вот запустила…

– Конечно, посмотрю, – весело согласилась Колоколька, – но сперва Клавдию Никаноровну.

– Ой! – Старушка широко открыла голубые прозрачные глазки. Будь на ее месте «Медея», Олег Евгеньевич чувствовал бы себя в ловушке, но во фланелевой Нинели не ощущалось ничего зловещего. Эдакое трогательное создание с челочкой, дунь – и улетит. – Прости меня, доченька, обо-зналась. И вы, мужчина, простите! Думала, Иринушка Юрьевна к Клавушке нашей профессора привела, уж больно солидный… И портфель какой шикарный.

Шульцов смутился, Комарова прыснула, старушка продолжала трещать, теперь о больной соседке.

– Клавушка ужас как рада будет! – Высокий голосок заполнял темный коридор, как вода низинку. – Она опять ночью не спала, плохо она спит, боится. И свет жгёт… И в кухне, и в коридоре. Мне что, мне – ничего, а Розик наш ругается.

– Нинель, прекрати морочить докторам голову. – Властность раздавшегося из сумрака голоса словно бы уравновесила собачье тявканье. – Они не к тебе пришли.

– Розик, – неожиданно смело потребовала Нинель, – запри Тантика, людям неприятно.

– Люди не сказали ни единого слова. – Говорившая, перешагнув молчаливого кота, вступила на относительно светлый участок, и Олег Евгеньевич узнал столь напугавшую его «Медею». – Вы, как я понимаю, из поликлиники?

– Только дамы. Я, с вашего позволения, всего лишь их сопровождаю…

– Вот как? – Старуха, видимо, улыбнулась; зубы у нее были целы. – В таком случае вам лучше подождать в общей комнате.

– В самом деле, Алик, – откликнулась Ольга. – У тебя лучше выходит развлекать здоровых дам.

– Иринушка, – протянула Нинель, – ты напомнишь доктору, чтобы и меня посмотрели?

– Опять вымогаешь? – нахмурилась «Медея». – Люди на работе, у них каждая минута денег стоит. Проходите. Должна вас предупредить, что Клавдия сейчас у себя не убирает.

Идти пришлось, едва не касаясь матерых темных шкафов, чьи дверцы украшали мутные зеркала. Шкафы примыкали друг к другу, загораживая какие-то двери. Обитательницы квартиры, хоть и захватили ее целиком, чужими комнатами, похоже, не пользовались.

– Сюда, пожалуйста. – Нинель отдернула портьеру; у бабушки Шульцова висели почти такие же, их заменили, когда Олежеку было лет пять.

– Ну, – Колоколька повернулась к Ким, – давайте глянем вашу подопечную.

Из комнаты больной вырвался тяжелый, настоянный на лекарствах сквозняк, и Олег Евгеньевич остался с двумя старухами, котом и все сильней входящим в раж незримым Тантиком.

До сего дня Шульцов полагал, что обилием вещей его не удивить. Олег рос средь бабушек и теток – как родных, так и двоюродных, троюродных, вообще непонятно каких. Что поделать, войны и революции с большей охотой пожирают мужчин, а женское одиночество обрастает хламом, будто корабль ракушками. Баба Аля берегла стеклотару, баба Тина вязала скатерти и салфетки, тетя Римма питала пристрастие к фарфору, а тетя Гуся не выкинула ни единой открытки, не говоря о подшивках «Звезды», «Нового мира» и «Вокруг света». И все равно к тому, что он увидит, историк оказался не готов.

Огромная, с две Стасовы квартиры, не меньше, комната напоминала сибирский двор после февральского бурана, когда средь сугробов в человеческий рост протоптана пара тропок – к поленнице и калитке. Здесь снежные горы заменяли серванты, горки, этажерки, столики, бюро, объединенные в единое целое баулами, чемоданами, посылочными ящиками, шляпными картонками, связками газет, журналов, книг. Яблоньками тянулись вверх рогатая вешалка, два торшера с абажурами и один без. Кустик лыж и лыжных палок, скатанный в рулон коврище, оскалившийся рояль, на клавишах – ворох засохших цветов. Узкая тропа, шарахнувшись от порога к наполовину заставленному книжным шкафом окну, разделялась на ведущую через всю комнату ко второй двери виа принципалис и тупик, оканчивающийся круглым обеденным столом. К достойному короля Артура предмету обстановки жались два венских стула и кожаный диван с высоченной спинкой, обжитой гигантскими фарфоровыми попугаями. Пыль превращала бедняг из ара в серых жако.

– Вы садитесь. – Нинель сдернула с сиденья металлический поднос со стиральным порошком и лампочками. – Хотите гриба?

На освобожденном сиденье красовалось старое демисезонное пальто, покрытое слоем рыжей шерсти, видимо, кошачьей; Шульцов же для представительности надел темный костюм. Ситуацию спас сам источник шерсти, молча водворившийся на свой трон. Историк вежливо улыбнулся и с облегчением уселся на диван; тот, правда, оказался продавлен. Нинель Антоновна суетливо освободила второй стул и повторила:

– Гриба хотите? Он такой очищающий… Даже не заряженный. Как вы думаете, ваша дама меня посмотрит?

– Нинель!

– Что, Розик?

– Не забивай молодому человеку голову своими болячками и не навязывай свою отраву. Сварить вам кофе?

– Если вас не затруднит, – торопливо согласился Олег Евгеньевич, вспомнив мерзкий студенистый блин, проживавший в трехлитровой банке у бабы Фаины. – Признаться, я очень люблю кофе.

– Я тоже, – откликнулась Розик. Среди рассохшейся мебели и перевязанных веревками чемоданов она больше не казалась жуткой. Старуха и старуха, знававшая лучшие времена и угодившая на склоне лет в эту дыру.

– А вы ведь так нам и не представились! – капризно посетовала Нинель.

– Олег, – исправил свою оплошность Шульцов. – Евгеньевич. Вижу, у вас и собака, и кошка. Неужели они ладят?

– По-всякому, – вздохнула старушка. – Как хорошо, что вы к нам зашли… Здесь так скучно, Розик ругается, Клавушка болеет, а раньше только и знала, что по универмагам ходить. В телевизоре все такое