– Тут должна быть поблизости станция подземной дороги… Кажется, там, вдали, синий фонарь… Пойдемте-ка скорее, а то мы промокнем.

– К черту. Тони, мне наплевать, промокну я или нет.

Джимми снял шляпу и махал ею. Дождевые капли холодили ему лоб, запах дождя, крыш, грязи и асфальта ослаблял едкий вкус виски и сигар во рту.

– Ужас! – вскричал он внезапно.

– Что?

– Все эти половые истории. Я никогда до сего дня не представлял себе всего ужаса этих переживаний. Господи, вы, должно быть, безумно страдаете… Мы все страдаем. Просто вам безумно не повезло. Мартин обычно говорил: «Все было бы много лучше, если бы вдруг зазвонили колокола и каждый рассказал каждому, как он жил, что делал, как любил…» Когда пытаешься скрыть некоторые вещи, они начинают гнить. Как все это ужасно! Как будто и без того жизнь недостаточно сложна и трудна.

– Я пойду на станцию.

– Вам придется целый час ждать поезда.

– Что же делать… Я устал и не хочу больше мокнуть.

– Ну, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Херф.

Раздался долгий раскат грома. Дождь пошел сильней. Джимми нахлобучил шляпу и поднял воротник. Ему хотелось бежать, и выть, и ругаться, надрывая легкие. Молния сверкала в стылых, мертвых окнах. Дождь барабанил по мостовой, по окнам магазинов, по бурым каменным ступеням. Его колени были мокры, дождевые капли щекотали спину, холодные струйки стекали из рукавов по рукам, все его тело зудело и чесалось. Он шел по Бруклину. Полчища кроватей в спальнях-каморках, спящих людей, переплетенных и скрюченных, как корни растений в цветочном горшке. Полчища ног, скрипящих по ступеням меблированных домов, рук, нащупывающих дверные ручки. Полчища пульсирующих висков и одиноких тел, распростертых неподвижно на кроватях.

«Moi monsieur, je suis anarchiste…» И трижды приплывал прелестный наш корабль, и трижды приплывал… К черту! И погрузился на дно морское… Мы в мясорубке…

Объявление войны… рокот барабанов… едоки мяса маршируют в красных мундирах за стремительной палочкой тамбурмажора в мохнатой шапке, похожей на муфту, серебряные палочки выбивают стремительную дробь, дробь, дробь… перед лицом мировой революции… Начало военных действий – бесконечным шествием по залитым дождем, пустым улицам. Экстренный выпуск, экстренный выпуск, экстренный выпуск! Санта-Клаус убил свою дочь, которую пытался изнасиловать. И сам застрелился из ружья… упер ружье в подбородок и нажал курок большим пальцем ноги. Звезды смотрят вниз на Фредериктаун. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Vive le sang, vive le sang!»

– Черт побери, я весь промок! – громко сказал Джимми Херф.

Куда он ни глядел, перед ним в пелене дождя простиралась пустынная улица между двумя рядами мертвых окон, кое-где унизанных лиловыми бляхами дуговых фонарей. Он безнадежно пошел дальше.

– Войдите, Джо, я посмотрю – может быть, старуха даст вам что-нибудь поесть.

– Очень любезно с вашей стороны… э… я не… э-э… одет… все-таки дама…

– Ей все равно. Она же мне мать. Садитесь, я ее сейчас позову.

Харленд сел в темной кухне в кресло возле двери и положил руки на колени. Он смотрел на них. Они были красные, грязные, шершавые и дрожали. От дешевого виски, которое он пил всю последнюю неделю, его язык стал похожим на терку, во всем теле чувствовались оцепенение и тупая боль. Он смотрел на свои руки.

Джо О'Киф вернулся в кухню.

– Она внизу. Говорит, что на плите есть суп… Вот вам пока. Это вас подкрепит… Эх, Джо, вот бы вам туда, где я был вчера! Я был в ресторане за городом – возил хозяину известие о том, что на днях закрывается биржа… Ну и насмотрелся я там! Вы ничего подобного в жизни не видали. Один парень – кажется, он известный адвокат – стоял в прихожей и орал, как помешанный. Какой у него был вид! А потом он вытащил револьвер или что-то в этом роде, а мой хозяин спокойненько подходит – знаете, как он ходит, прихрамывая и опираясь на палочку, – отнимает у того револьвер и прячет его к себе в карман, прежде чем кто-нибудь успел рот раскрыть… Этот самый адвокат, Болдуин, – его приятель, понимаете? Ничего подобного я в жизни не видал! А Болдуин, представьте себе, весь скрючился…

– Я вам говорю, паренек, – сказал Джо Харленд, – всем рано или поздно придет конец…

– А как они едят! Отчего вы, кстати, не едите?

– У меня нет аппетита.

– Ничего, ничего, поешьте… А скажите-ка, Джо, что это за история с войной?

– Кажется, на этот раз дело серьезное… Я знал, что война неминуема, еще во время Агадирского инцидента.[155]

– Черт побери, мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь снял штаны с Англии за то, что она не хочет дать автономию Ирландии.

– Нам придется помогать Англии… Но все-таки я не представляю себе, чтобы это затянулось надолго. Те люди, что держат в руках международные финансы, не допустят затяжной войны. В конце концов, кошелечек-то в руках у банкира.

– Мы не станем помогать Англии после всего, что она проделала с Ирландией и во время американской революции, и во время гражданской войны…

– Джо, вы напичкались историческими книгами из публичной библиотеки… Вы лучше читайте биржевые отчеты и не позволяйте дурачить себя газетной болтовней о забастовках, восстаниях и социализме… Я бы хотел, чтобы вам было хорошо, Джо… Ну ладно, я пойду.

– Куда вы? Подождите минутку, мы разопьем бутылочку.

Они услышали, как кто-то тяжело споткнулся и затопал по коридору.

– Кто там?

– Это ты, Джо?

Огромный парень с льняными волосами, широкими плечами, четырехугольным красным лицом и толстой короткой шеей, пошатываясь, ввалился в комнату.

– Кто это, по-вашему?… Это мой брат Майк.

Майк стоял, покачиваясь, упирая подбородок в грудь. Его плечи уходили под низкий потолок кухни.

– Видали кита? Майк, сколько раз тебе говорил, чтобы ты не приходил домой, когда ты пьян!.. Этот верзила способен разнести весь дом в щепы.

– Что? Уж и домой приходить нельзя? С тех пор, как ты стал моим опекуном, Джо, ты придираешься ко мне еще больше, чем покойный отец. Слава Богу, что я скоро уезжаю из этого проклятого города. Тут с ума спятить можно! Если бы я мог попасть на какую-нибудь посудину, уходящую в море раньше «Золотых Ворот», клянусь Богом, меня бы уже тут не было.

– Да я вовсе не гоню тебя. Но я не хочу, чтобы у меня в доме вечно был кавардак.

– Я делаю, что хочу, понял?