верхней половине. Внизу было оставлено место для еще одной надписи, оно ждало его жену, мою маму, бабушку Пэта.

На камне было написано: «Патрик Уильям Роберт Сильвер, награжденный медалью «За отличную службу». Имя из тех времен, когда в обычных семьях детям давали столько имен, сколько могли запомнить; а под датами рождения и смерти стояло посвящение: «Любимому мужу, отцу и дедушке».

Священник говорил:

– …ибо ты есть земля и в землю отойдешь… приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира…

Но вникнуть я не мог, в голове у меня вертелась фраза из старой песни, где кого-то просят никогда- никогда не меняться.

Мы стояли у края открытой могилы впереди большой толпы пришедших на похороны. Некоторых из них я не знал, некоторых знал всю жизнь. Но те люди, которых я знал, сильно изменились. Я помнил смеющихся дядюшек и прекрасно выглядевших тетушек в их зрелые годы – лучшие годы для покупки новых машин и одежды, для поездок на побережье в летние дни с маленькими или уже выросшими детьми.

Теперь эти знакомые лица были старше, и уверенность в себе, отличавшая их, когда им было за тридцать или за сорок, как-то улетучилась с годами. Они пришли на похороны моего отца – первого, кто ушел из их поколения, и их собственная смерть, должно быть, вдруг показалась им очень реальной. Они плакали о нем и о себе тоже.

Где-то вдали я различал поля, по которым гулял мальчишкой, – темно-коричневые в середине зимы и прямоугольные, как футбольное поле, огороженные тонкими стволами голых деревьев.

Неужели до сих пор дети играют на этой неровной земле? Почему-то это казалось невероятным. Но я помнил каждый сверкающий ручеек, каждую грязную канаву, прудик в густой роще, помнил и всех фермеров, которые гоняли нас, меня и моих друзей, – городских детей, живущих на окраине.

Здесь не было и намека на жилые массивы и торговые центры. Казалось, что это и есть настоящая сельская местность.

Именно ради этого мой отец и сбежал из города. Поля, где я играл мальчишкой, – это было то, чего хотел мой отец, и теперь его должны были похоронить посреди этих полей.

Отовсюду раздавался плач – громкий, неуемный, исполненный горя. Я поднял глаза и увидел слезы на лицах, которые я любил: на лицах братьев моего отца, соседей, моей матери и сына.

Но сам я стоял с сухими глазами, крепко обняв одной рукой маму, прижимавшую к себе рыдающего внука, и смотрел, как отцовский гроб опускают в свежевырытую могилу. Вторая моя рука была засунута в карман черного пиджака, и в кулаке я сжимал отцовскую серебряную медаль – так, словно решил никогда ее не выпускать.

– Мир меняется, – сказал Найджел Бэтти. – Сейчас уже не семидесятые годы. Это не «Крамер против Крамера». И хотя в спорах о месте проживания ребенка закон по-прежнему стоит на стороне матери, и так будет всегда, но теперь все отчетливее видно, что далеко не всегда виноват во всем мужчина.

– Я не могу даже представить, что моего сына будет растить кто-то посторонний, – заявил я, обращаясь больше к самому себе, чем к адвокату. – Мне отвратительна мысль о том, что он будет жить в одном доме с человеком, который в нем совершенно не заинтересован. С человеком, которого интересует только мать моего ребенка.

– Этого не произойдет. Что бы она ни говорила, она бросила вас обоих. И вы проделали серьезную работу, пока сын был на вашем попечении. Неважно, что она говорит своему адвокату.

Поверить не могу, что она обвиняет меня в халатности. Если бы она вела честную игру, я бы мог уважать ее. Но от этого – от этого у меня просто кровь кипит! Вы понимаете, что я имею в виду, Найджел?

– Понимаю.

Я больше не называл адвоката мистером Бэтти. После того, как он рассказал мне свою историю, он стал для меня просто Найджелом.

…Семь лет назад он женился на француженке, которая работала в одной адвокатской конторе в Лондоне. Не прошло и года, как у них родились дочери-близняшки. Но когда два года назад их брак дал трещину, его жена – его бывшая жена – решила вернуться во Францию. И с одобрения Апелляционного суда получила разрешение вывезти дочерей из страны. С тех пор Найджел Бэтти их не видел.

– Мои дети потеряли отца и, несомненно, со временем возненавидят мать, – печально сказал он, – благодаря какому-то болвану судье, который считает, что мать – единственная, кого стоит принимать во внимание. В моем случае нет ничего необычного: масса отцов утрачивает связь со своими детьми, потому что женщины, на которых они когда-то женились, хотят наказать их.

Я сочувственно поддакивал. Был поздний вечер, и уборщицы шаркали швабрами по его пустому офису в Вэст-Энде. Адвокат сидел на уголке своего стола и смотрел на транспортную пробку на площади.

Разумеется, было бы лучше, если бы мои дети остались с обоими родителями. Но для решения этой задачи потребуется идти на определенные компромиссы. Однако в спорах о проживании ребенка не бывает компромиссов. И они не имеют никакого отношения к благу ребенка. Должны иметь, но не имеют.

Он снял очки и потер глаза.

– Хотя закон старается сделать получение решения о совместном проживании с ребенком как можно менее болезненным, подобные споры заканчиваются победой одного из родителей и поражением другого. Это неизбежно. Проигрывает обычно мужчина. Но – и это появилось только за последние двадцать лет – не всегда. И мы можем выиграть это дело. Мы заслужили победу.

– Но она любит его.

– Что?

– Джина любит Пэта. Я знаю, что она его очень любит.

Найджел принялся перекладывать на столе какие-то бумажки. Видимо, моя реплика привела его в замешательство.

– Я не уверен, что для нас это имеет какое-либо значение, – признался он.

Я наблюдал за ними из окна. Распахнулась передняя дверца «Ауди», и со стороны пассажирского сиденья возникла Джина. Затем она выпустила Пэта из задней двери (Пэт успел сказать мне, что Ричард установил детский замок), а затем, присев на корточки, чтобы они стали одного роста, крепко обняла сына, прижав его белокурую голову к своему плечу, стараясь продлить последние секунды общения с ним, перед тем как вернуть сына мне.

Джина задержалась у двери машины. Мы теперь с ней не разговаривали, но она подождала, пока я выйду, и только потом села в машину. И когда я увидел, как Пэт с сияющими глазами бежит по дорожке к нашей двери, я понял, что он имеет право на материнскую ласку, как и все дети в этом мире.

Он играл в игрушки на полу в своей комнате.

– Пэт!

– Да?

– Ты знаешь, что у нас с мамочкой сейчас не самые хорошие отношения.

– Вы друг с другом не разговариваете.

– Это потому, что у нас сейчас серьезный спор. Он молча шлепнул фигуркой Люка Скайуокера о борт «Миллениум Фалькона». Я сел на пол рядом с ним. Он шлепнул еще раз и еще.

– Мы оба тебя очень любим. Ты же это знаешь, правда?

Он ничего не ответил.

– Пэт!

– Думаю, да.

– И мы оба хотим, чтобы ты жил с нами. Где бы ты предпочел жить? У меня?

– Да.

– Или у мамочки?

– Да.

– У обоих сразу нельзя. Ты же это понимаешь, правда? У обоих сразу нельзя. Больше нельзя.

Он потянулся ко мне, и я крепко обнял его.

– Это трудно, правда, милый?