Ланкастрия, Лондон, Мерсия, Нортумбрия и Уэссекс. Но сразу же возникает добрый десяток вопросов. Монмут — английский город или уэльский? Куда тяготеет Чешир — к Ланкаширу или Шропширу? Корнуолл — это часть Уэссекса, часть Уэльса или самостоятельная территория, как Гернси или Джерси? Много ли общего между Норфолком и Линкольнширом, между ними и Ратлендом? Куда отнести Глостершир — к Мерсии или Уэссексу? В общем, тут есть о чем поспорить и что поизучать, но в целом каждая из выделенных зон — северо-восток, северо-запад, центральные графства, восток и юг — имеет ядро для единения. Безусловно, кто-то скажет, что Уэссекс лучше разделить по линии между Сомерсетом и Уилтширом, между Хэмпширом и Дорсетом, но тогда западный кусок окажется недонаселенным, а без Корнуолла — совсем маленьким. Пожалуй, есть смысл все южнее Темзы и Северна объединить в один регион. На другом конце страны Нортумбрия в своем первоначальном виде опоясывала Пеннинские горы и включала в себя Йоркшир и Ланкашир. Сам размер этого конгломерата мешает возродить его в чистом виде, не говоря уже о печальной памяти баталиях между Белой и Алой розами. Отсюда мысль об усеченной Нортумбрии со столицей в Йорке и подрезанной Ланкастрии со столицей в Манчестере. Винчестер можно сделать столицей Уэссекса, Питерборо — Малой Англии, а Бирмингем — Мерсии. Эти, а может, и другие центры — посовременнее — вернут своеобразие каждой из этих провинций, Лондон же сохранит свое исключительное положение, но одновременно перестанет быть явлением уникальным. Смею предположить, что на такую Британию и Ирландия не долго будет смотреть искоса. Если сама Ирландия снова войдет в состав Британии, Британских Штатов, централизованных лишь ограниченно, наберется девять, а славиться они будут прежде всего своим разнообразием.

Если мы хотим, чтобы реорганизация эта преуспела, вывела парламентский поезд из тупика и положила конец бессмысленным пререканиям между левыми и правыми, надо выполнить одно требование: вся подготовительная работа должна вестись в провинциях. Специалистов по планированию хватает и в английском правительстве, но в таком деле инициатива должна идти снизу, как в Шотландии и Уэльсе. Ответом на уэльский национализм будет английский провинциализм, и он заставит наших соседей-кельтов держаться в пределах разумного, здравого и целесообразного. Стремления их оправданны, но они должны понимать: национализм островного, изолированного типа безнадежно устарел, а полная независимость больше не в моде. Ирландское недовольство Англией, когда-то вполне оправданное, привело к изоляции и породило массу нелепостей. Повторять эту ошибку не рекомендуется ни одной стране. Ирландские школьники тратят до десяти часов в неделю на изучение языка, искусственно оживленного (чтобы не сказать изобретенного) специально для того, чтобы досадить англичанам: сами ирландцы никогда не будут говорить на этом языке и в конце концов его забудут. Насаждать еще один язык в условиях постепенно объединяющейся Европы, где языковые барьеры не сегодня завтра рухнут, — это значит с самого начала ставить своих детей в трудное положение, а конкуренция и так очень высока. Шотландцы, как люди деловые, этой ошибки не совершат никогда, а вот за уэльсцев не поручусь. Англичане могут спасти их от ошибок экстремизма не убеждением, но личным примером. Если у самых границ Уэльса возникнет Мерсия, уэльсцы поймут: им не нужна автономия больше той, на какую претендует Мерсия с парламентом в Бирмингеме.

Если Британии и удастся эффективная децентрализация, все равно надо сохранить государственный парламент в Вестминстере, где две крупнейшие партии будут бороться за власть. Если это чередование отомрет и власть на веки вечные заберет одна партия (как в Швеции), нам, скорее всего, придется составлять новую конституцию и перекраивать жизнь в стране на новый лад. В этом тоже есть свои плюсы. Раз уж мы экспортировали нашу конституцию (или нечто отдаленно ее напоминающее) в несколько не подающих никаких надежд государств-сателлитов, мы по крайней мере позабавим мир, если в конце концов признаем, что конституция эта оказалась непригодной даже для Британии.

Однако среди политиков мало отчаянных голов, готовых пойти на такое признание — большинство согласятся, что парламент надо сохранить в нынешнем виде. И тогда двум партиям придется играть в игру, схожую, скорее всего, с крикетом; игру, в которой подача не может быть в твоих руках бесконечно. Это значит, что время от времени к власти должно приходить лейбористское правительство, призванное покорять «командные высоты» промышленности, должен появляться кабинет, сориентированный на «существенное расширение общественной собственности». В 1963 году Британский конгресс тред-юнионов проголосовал за национализацию дорожного транспорта, авиационной, сталелитейной и судостроительной промышленности, а также крупнейших электротехнических заводов. Путь к достижению этой цели достаточно тернист, но задача остается, в итоге к двум миллионам, занятым в национализированных отраслях промышленности, прибавится примерно еще один. Рано или поздно на наших глазах возникнут новые государственные монополии, новые отрасли промышленности, объединенные под эгидой государства, прочие предприятия, на которых государственное влияние будет все более ощутимым.

Коль скоро эта политика общепризнана и по крайней мере частично воплощается в жизнь, внесем ясность по двум вопросам. Во-первых, общественная собственность не означает общественный контроль. Авиационную или судостроительную отрасли промышленности можно реорганизовать и купить на наши деньги, но контролировать их мы не будем. Контролировать их будет премьер-министр, вопросы заработной платы он согласовывает с соответствующими профсоюзами, в остальном же не отчитывается ни перед кем — разве что перед душами усопших Беатрис и Сиднея Уэбб. Он не отчитывается перед парламентом, и мы вовсе не уверены, что министрам придется (или им будет предоставлена честь) информировать палату о положении дел в национализированных отраслях промышленности — разве что в самом широком смысле. Во-вторых, процесс национализации в принципе можно считать бесповоротным. Консерваторы робко попытались повернуть эту реку вспять — в металлургии и автодорожных грузовых перевозках. Но чередовать национализацию с денационализацией в этих и других отраслях промышленности технически просто невозможно. Первый же вопрос: кто будет покупать акции? Если мы и впредь будем придерживаться двухпартийной системы, то есть две существующие политические партии сохранятся в нынешнем виде, все отрасли промышленности рано или поздно будут национализированы. Ибо именно к этому стремится одна из партий, другая же не в силах этот процесс остановить или повернуть вспять. Единственная альтернатива — прекратить всякие эксперименты в области демократии и признаться, что они с треском провалились. Но прежде чем прибегнуть к столь крайней мере, можно испробовать еще кое-что. Можем ли мы аргументирование показать всему народу — включая сторонников лейбористской партии, — что национализация зашла слишком далеко? Уверен, такая попытка возможна, более того, она может закончиться успехом, но при одном условии: мы сражаемся не против национализации как таковой, а против монополии в любой форме. Сейчас такой век: компании поглощают друг друга, вовсю сливаются, промышленные силы сосредоточиваются в мощные кулаки, а иногда (не всегда) в игру вступает американский капитал. Стоит ли требовать от сегодняшних бизнесменов, чтобы они предали монополию хуле? Стоит ли предлагать промышленникам, чтобы они высказались в поддержку свободной торговли? Не слишком ли старомодно? И куда вообще этот спор нас заведет?

Чтобы организовать торговлю и промышленность, в ходу были и есть два метода. Либо возникают монополии, либо разные фирмы свободно конкурируют; та и другая политика имеет свои плюсы. Начнем с монополий. Первые монополии появились в престоловладении, правосудии, военном деле, геральдике, религии, почтовой службе. Покончить с частным предпринимательством именно в этих сферах — так вопрос не стоял. Вполне могло случиться, что претендентов на корону было бы пруд пруди. Или лорды и пэры выстроили бы собственные суды, собственные виселицы и запустили бы свою судебную машину на полную мощность. Когда-то за место под солнцем конкурировали Папы, а сейчас конкурируют телеграфные компании. Все же удалось договориться: если каждый будет вершить свой суд, это приведет к неразберихе. Позже на свет появились монополии по торговле с Восточной Индией, по торговле рабами и многие другие, самые разнообразные — от изготовления селитры до развития Гудзонова залива. Почти все эти монополии за их действия можно было привлечь к судебной ответственности. Но с приходом XVIII века народ взбунтовался против монополий — даешь свободную торговлю! Бунт этот, начавшись в Америке, доплыл до