Теперь заниматься крючкотворством в промышленности могут все, но высокую зарплату будут получать те немногие, кто останется непосредственно в сфере производства. Чувство направления теряется, все машины начинают буксовать. По сути, на любом направлении может подстерегать опасность. Когда именно возникает эта опасность, определить трудно, но выдающиеся достижения в периоды застоя или хаоса — большая редкость.

Зоны, относящиеся к группам А и Б, в Англии четко определены географически. Чтобы показать их на карте, нужно совместить промышленную революцию и гражданскую войну. Земли «круглоголовых» лежат на юге и на востоке, захватив Ливерпуль, они раскололи территорию «кавалеров» на две части — север и запад. Промышленная революция произошла главным образом на территории «круглоголовых» и кое-где за ее пределами — во владениях методистской церкви. Эти карты не утратили своего значения и сейчас, и мы готовы это доказать.

Если схему социальной структуры совместить с картой, получим следующую схему. Здесь Центральная линия (с юго-востоком наверху) соединяет Лондон и Ливерпуль. Если точнее, она идет от Гастингса до причала Мэд-Фрешфилд-Уорф, рассекая Лондон на Уэст-Энд и Сити, а Парламент — на палату общин и палату лордов.

Центром всей системы — теперь это очевидно — является деревня Эджкот в Нортгемптоншире. В нижней части карты разместился ливерпульский район отчаяния, он разделился между отчаявшимися (А) из Биркенхеда и отчаявшимися (Б) из Уоррингтона или Салфорда. Кембридж, разумеется, — это центр честолюбивых (Б), а Оксфорд, где гнездятся частные школы, олицетворяет честолюбие группы (А). К востоку от центральной линии отчаявшиеся (Б) из Манчестера или бывшие пассивные из Шеффилда могут, при некотором усилии, примкнуть к более честолюбивым графствам Ноттингем или Лесестершир. То есть с охотничьего поля они могут попасть прямо в Кембридж и ворваться в Лондон по Ливерпуль-стрит.

Сколотив состояние, семья с таким положением может выбиться в зону привилегий (Б) в Норфолке или Кенте; или — еще лучше — на границе между Эссексом и Саффолком. Колчестер же (при всей его привлекательности) находится слишком далеко от Виндзорского замка[6]. Когда перед соблазном привилегий (А) устоять уже решительно невозможно, эта семья перебирается дальше на запад через Найтсбридж и поселяется около Арунделя.

Тем временем другие семьи из пассивного Шропшира или Херфорда выходят маршем на Челтенхем. Окончив Оксфорд, некоторые направляются прямиком в Уайтхолл [7] либо на Портленд-Плейс[8]. Другие, пройдя курс в королевской военной академии или королевской астрономической обсерватории, подаются в Олдершот, Кемберли или Портсмут. В конце концов они часто оказываются в самом центре зоны привилегий (А), то есть, конечно же, в Беркшире; другие военные семьи — поверженные оттеснены в район Глостера или Бристольского залива.

Разумеется, без исключений не обойтись, но общие тенденции не подлежат сомнению. Армейские офицеры редко бывают родом из промышленного Ланкашира, как едва ли встретишь миллионеров из Херфорда, Брекона или феодального Дорсета. Пути к достижению успеха давно проторены и достаточно известны.

Но так ли уж они неизменны, эти пути? Лейбористы в открытую заявляют, что их цель — создать бесклассовое общество. Если таковое явится на свет, барьер между зоной честолюбия (Б) и зоной привилегий (Б) станет непреодолимым. Чтобы разбогатеть, надо будет свернуть горы, но богатство не даст доступа к власти. Передвижение на более высоких уровнях из Б в А будет более чем сбалансировано перемещением из А в Б. Более того, с исчезновением категории отчаявшихся зачахнет движение и в нижней части схемы.

И колесо, лишившись движущей силы, просто остановится. Социалисты выразят удовлетворение таким состоянием дел — кругом тишь да гладь. Что ж, покой и безмятежность, возможно, и восторжествуют, но все указатели давления в системе будут на нуле. И тогда премьер-министр от лейбористов, может быть, впервые переведет дух — наконец-то положение стабилизировалось и находится под контролем.

В прекрасной книге «Управление и Макиавелли» (1967) мистер Энтони Джей напоминает нам, что высшее начальство любой крупной организации политической, промышленной, военной или религиозной — подразделяется на две категории: вельможи и придворные. В средние века вельможи были куда могущественнее своего короля — им присягали на верность целые провинции. Власть короля над вельможами была весьма иллюзорной. В то же время на глазах у него находились знатоки своего дела, к которым он обращался за советом: священники, банкиры, судьи и генералы, они-то и составляли его окружение. Придворный был важен, потому что имел доступ к королю, и, пока состоял при дворе, важность его оставалась незыблемой. Вельможа был важен сам по себе — на своей территории он располагал реальной властью, но доступ к королю имел лишь от случая к случаю. При слабом правлении вельможи были всемогущи, король лишь пытался натравить их друг на друга. При сильном правлении на ведущие позиции выступали придворные, вельможи уходили в тень. Не переходя на личности, можно сказать, что поход против другого королевства — еще лучше не просто поход, а крестовый способствовал централизации власти, а при угрозе нападения повышались акции вельмож, что правили в приграничных районах. Так было в средневековье, так оно есть и сейчас. На смену феодальным королевствам пришли промышленные синдикаты, но суть осталась прежней. У придворных общий контроль над производством, рынками сбыта, рекламой, финансами. Вельможи правят на местах. Успех придворного измеряется благосклонностью директора центральной фирмы, успех вельможи определяется процентным отношением: каков выход продукции относительно капитальных вложений? Эти непреложные законы управления столь же верны сегодня, как и во времена норманнских завоеваний. Придворные всегда жаждали централизации — вельможи всегда рвались к автономии. Конфликт между ними заложен в природе явлений, и его не разрешить каким-нибудь внезапным проблеском нетленной истины.

Если современная головная контора что и потеряла в сравнении с королевским двором средневековья, так это существовавшую издревле должность дурака или королевского шута. Именно дурак был облечен привилегией и обязанностью выдавать точку зрения, отличную от официальной, но и не схожую с точкой зрения опальной группировки. По уму королевский шут как минимум не уступал другим официальным лицам — такова была традиция. Никто не требовал принимать его советы всерьез, но и обижаться на него считалось дурным тоном. Ведь ему за то и платили, чтобы он подпускал шпильки и говорил невпопад. Есть основания считать, что он делал полезное дело, есть даже основания подозревать, что он был бы весьма полезен и сейчас. Или психолог на производстве — это его современный двойник? Мысль об официальном и узаконенном дураке по крайней мере нуждается в изучении, без него не проколоть мыльные пузыри самодовольства! Когда хор взаимного восхваления начинает звучать до неприличия громко, кто-то должен оборвать эти песнопения окриком: «Ерунда! Хватит ломать комедию!» Конечно, выкрикнуть это можно и сейчас, да только не наживет ли себе смельчак ненароком врагов? Дурак же — не будем об этом забывать такой привилегией — своего рода дипломатической неприкосновенностью обладал. Явно полезная должность — пока что абсолютно вакантная. Есть еще одна — параллельная — должность, которая, правда, недавно была реанимирована: королевский исповедник. Эта фигура, всегда стоявшая в тени, была по меньшей мере весьма влиятельной. Ныне эту роль играет психоаналитик, именно у него председатель правления директоров ищет духовного водительства.

Итак, если не считать дурака, нынешнее учреждение крупного пошиба мало чем отличается от королевского двора, особенно в смысле общей установки на централизацию.

Стремление сосредоточить власть в одном месте всегда было свойственно любой крупной организации. Отбрасывая в сторону чьи-то личные интересы, нельзя не отметить: у централизации есть солидные плюсы. Идея такая: только из центра можно охватить всю картину целиком. А то что получалось? Когда защищали средневековую Британию, принц-епископ Даремский и герцог Нортумберлендский явно благоволили к Шотландии. На границе между Англией и Уэльсом речь шла только об одном — об уэльских