себе сама.
– Твоя мама говорила, что ты вообще нигде не бываешь. Как можно жить без развлечений? Я не меньше двух раз в неделю хожу в ресторан ужинать и танцевать. Даже мама согласна, что молодость бывает только раз, – щебетала Иоланта.
Гости поднялись все вместе. Збышек и Стефан пошли провожать дам. Я взялась за уборку.
– Стефан считает, что раз тебя после того допроса больше не вызывали, то, возможно, тем дело кончится, – сказала мама. – Он тоже предполагает, что ты обязана этим Иреку. Говорят, они все мстительные и злопамятные, вся их семья. Надо же ему было именно к тебе привязаться! А я его не раскусила. Напротив, он мне нравился, казался таким солидным. Умел притворяться, что и говорить. Хорошо, хоть с работой все уладилось…
Посуда уже была вымыта, все убрано, а мама все говорила и говорила без умолку.
– Пани Баранская заходила в ателье. Рассказала, как расстроилась свадьба Збышека с Гигой. Гига привередничала за обедом, и Збышек брякнул что-то насчет мещанских манер – в шутку, конечно. Она обиделась и уехала, очевидно надеясь, что он кинется за ней. Но он остался во Вроцлаве. Спустя несколько недель Гига вернула ему кольцо и прислала мелодраматическое письмо. Мать Збышека довольна. Говорит, что Гига сама за ним бегала, и что жить с такой избалованной барышней было бы нелегко.
Знаешь, Стефан хочет, чтоб я летом поехала к его родным. У него старшая сестра живет в Висле, близ Катовиц. Что ты думаешь об этом?
Думать тут было нечего. Мама любила Стефана – это по всему чувствовалось. Ради него она переменила свои вкусы и привычки. Научилась даже играть в бридж. И книги стала читать, хотя еще недавно твердила вслед за бабушкой, что поваренная книга – единственное чтиво, нужное женщине. Теперь она признала, что Ирек негодяй, и на том спасибо. Я слушала ее и внезапно поняла, что мама в растерянности, что она раскаивается в своем отношении ко мне, хотя и не хочет сказать об этом вслух. Я поняла, что стала взрослее мамы, что из нас двоих она больше нуждается в поддержке.
Около треста я встретила Эдека Згуду. Он остановил меня и сказал заговорщическим тоном:
– Слушай, я знаю, что тебя арестовали. Меня тоже допрашивали по этому поводу. Смотри только, никому ни слова… Допытывались, высказываешься ли ты на политические темы и не знакомила ли ты меня, часом, с одним типом, чью фотографию мне показали. Что там у тебя? Никто ни черта не понимает. Настоящее дело или липа? А секретаря ты правильно науськала, теперь наш кадровик подожмет хвост.
– Ты и в самом деле думаешь, что я в чем-нибудь виновата? Неужели я похожа на классового врага? Придется тебя разочаровать – я не сделала ничего плохого. Но увы, по твоему лицу видно, что ты мне не веришь.
– Ей-богу, трудно поверить. Столько народу допрашивали. Их, должно быть, припугнули здорово, все как воды в рот набрали. Молчат – и точка.
– Ну, я побежала. У нас завтра сдача объекта. Начальник так зол, что к нему подступиться страшно.
«Их допрашивали. Но о чем? – думала я, спеша на стройку. – Это какое-то ужасное недоразумение. Интересно, что скажет Люцина? Надо к ней съездить, хотя бы на один день в воскресенье. Может, она сообразит, в чем дело».
Я не участвовала в первомайской демонстрации, так как заболела снова. Недолеченная ангина повторилась. На этот раз мама ухаживала за мной одна – пани Дзюня успела умчаться в Валим. Врач из районной поликлиники проверил мне пульс, стоя по меньшей мере в полутора метрах от кровати, затем издали заглянул в горло. Не сказав ни слова, заполнил два рецепта, выписал бюллетень на пять дней и удалился. Мама была вне себя от возмущения.
– Ну знаешь ли?! И это называется врачебным осмотром? Он боялся к тебе притронуться. Не проверил ни легких, ни сердца, даже про температуру не спросил. Так осматривал больных один мой знакомый знахарь до войны.
– Не волнуйся, мама. У меня официальный документ о болезни, а остальное – трын-трава!
Несмотря на болезнь, я дома занималась. Приходил товарищ моего начальника, пан Пенкальский, маленький, щупленький человечек лет сорока, с очень добрыми глазами и огромным запасом знаний. Самые сложные математические задачи он объяснял так, что мне делалось стыдно: как же я сама не догадалась? Ведь это совсем просто!
Иногда, решая с ним примеры, я ошибалась. Он поправлял меня с таким смущением, словно сам был виноват в моих ошибках. Входил и выходил он бочком, стараясь занимать как можно меньше места.
– У вас прекрасные математические способности, Катажина, – повторял пан Пенкальский на каждом уроке. – Еще немного, и вы будете во всем разбираться сами, без моей помощи.
– Нет, нет, – возражала я, – все дело в вас. Я не встречала преподавателя, который бы объяснял так хорошо, как вы.
Пока я болела, он приходил каждое утро, потом, поправившись, я стала ездить к нему сама. Мы подружились. Пан Пенкальский интересовался, как я успеваю и по другим предметам, а меня трогало, что кого-то волнуют мои дела в техникуме. Он помогал мне во всех областях, где бы у меня ни возникали трудности, запас его знаний оказался поистине необъятным. Это был самый умный и образованный человек из всех, кого я знала. Я больше не боялась контрольных, напротив, радовалась случаю проявить себя.
Пенкальский научил меня аналитически мыслить. Математические задачи – предмет двухлетних мучений – перестали внушать мне ужас. Теперь я решала их с удовольствием.
Со второй половины июня мы стали заниматься только три раза в неделю и, таким образом, субботние вечера оказались свободными.
Я выбралась на один день в Валим, но застала там только пани Дзюню. Люцина с детьми уехала в Валбжих к врачу, а ее муж Юзек был на работе.
К великому возмущению пани Дзюни, я не смогла остаться на воскресенье – у меня был назначен урок с паном Пенкальским.
– Раз уж ты приехала, то нечего спешить, как на пожар. Расскажи, как живешь, что нового в вашей партии, и вообще…
