Князь Федор отправился ублажать Батыя, а Рязань замерла в ожидании. С молодым князем действительно отправили богатые дары и поехала немалая дружина. Даже не столько большая, сколько крепкая, все словно молодые дубки, не своротить, оружие начищено, доспехи тоже…

Как же было тошно мне, ведь я знала, что случится с князем Федором! Я не могла ни есть, ни пить, ни смотреть в глаза людям. Хотя в чем моя вина? Я день за днем твердила об опасности, а они, словно слепые котята, не желали ничего видеть.

Через два дня зазвучал колокол, созывая горожан на площадь. Его звук не был радостным, и я уже знала, что скажут. Да, в Рязань примчался едва живой воспитатель молодого князя Опоница со страшной вестью: Батый сначала подарки принял, но потом потребовал десятины во всем, в том числе и в людях, а еще… княжьих жен и дочерей себе и своим царевичам на ложе. Особо настаивал на красавице Евпраксии, потому как ему перебежчик сказал, что у князя Федора больно княгиня хороша!

Князь Федор ответил Батыю: «Аще нас не будет, все ваше будет». Самое ужасное – я знала, что это случится.

Черт, как же я не сообразила предупредить, чтобы Евпраксию на верх княжьего терема не пускали?! Метнулась к самому терему и замерла – красавица-княгиня с маленьким сынишкой уже стояла там, глядя куда-то далеко за Оку, на восход солнца.

– Евпраксия, не-ет!

Зачем же она, ведь можно было бы еще уехать, спрятаться вместе с княжичем…

Евпраксия лежала красивая даже в смерти, большие глаза раскрыты, руки и на земле прижимали к себе дитя. Она не захотела расстаться с любимым мужем даже после его гибели. Встретятся ли они по ту сторону бытия? Должны, иначе к чему была эта жертва? Они оба предпочли смерть ее позору.

Несколько мгновений народ безмолвствовал, не в силах осознать случившегося, словно гибель сначала молодого князя, а потом и красавицы-княгини поставила жирный крест на всех надеждах. Потом раздался единый крик, голоса были преимущественно женские.

Я стала выбираться из толпы. Все случилось, теперь ждать уже нечего, Батый сделал свой выбор, и его не остановить. И вдруг увидела поникшего, мгновенно превратившегося в старика Опоницу, он так любил эту красивую княжескую пару, так лелеял, обучал своего воспитанника! Во многом именно его заслуга, что князь сумел вести себя достойно перед лицом смерти, не испугавшись и никого не предав.

Еще не осознав, что хочу спросить, пробралась сквозь рыдающую, убитую горем толпу к воспитателю, тронула за рукав. На меня глянули глаза, полные невысказанной боли, даже сердце сжалось. Как бы Опоница хотел заменить князя в его страшной судьбе или суметь уберечь княгиню! Хотя, неизвестно, чья судьба страшнее, погибших или тех, кто остался жить после этого, сознавая свою беспомощность и невозможность что-то вернуть или изменить.

– Опоница, ты Батыя видел?

Он не сразу сообразил, о ком я говорю, потом кивнул:

– Видел.

– Скажи, у него… ну, на щеке шрам есть?

Понимала, что это идиотизм – стояла боярышня и спрашивала о шраме у ордынского хана, да еще и после случившегося с князьями. Но Опоница чуть задумался и покачал головой:

– Нет, шрама нет, только следы – вроде как поцарапана щека сильно.

Я сделала короткий неприличный жест: «Йес!» и постаралась затеряться в толпе. Значит, не зря вцепилась в Батыеву рожу во сне. Теперь надо срочно в Козельск к Анее, пусть снова отправляет меня во сне к этому гаду, только теперь я его живым не выпущу, пока не добью, не проснусь! И мне наплевать, что для всех остальных даже эти мысли – чистейшей воды бред. А как назвать само мое появление в Козельске после аварии в Москве через восемьсот пятьдесят лет, это не бред? Если бред бредом вышибают, то я готова поработать таким вышибалой. У меня даже настроение поднялось, теперь я знала, зачем я здесь – моя миссия не орать рязанцам, чтоб спасались кто как может, и не увещевать русских князей объединяться в прочный союз (это все и без меня знают), а порвать пасть, выколоть моргалы и вообще растащить Батыя на тряпки, порвать как Тузик грелку, чтоб остальным гадам неповадно было! И чем раньше я это сделаю, тем лучше.

Теперь я на чем свет стоит ругала себя вообще за поездку в Рязань. Надо было сидеть в Козельске, вернее, спать дома и каждую ночь терзать этого проклятущего Батыя, пока не свихнется и не побежит обратно в свои степи, утаскивая армию и навсегда заказав дорогу на Русь остальным!

Но тут я вспомнила синие глаза Романа и поняла, что не только не жалею о своем приезде в Рязань, но и уезжать не слишком хочу, надеясь, что еще раз его увижу и почувствую на своих плечах его сильные руки, а на губах горячие губы.

Начались новые мучения. Голова приказывала немедленно собирать манатки и вострить лыжи в Козельск, совесть в ответ наезжала так, что становилось тошно, а я как болванчик тянула и тянула время. Теперь я осознала, что самые страшные мучения – это раздвоение самой себя, когда разум тянет в одну сторону, а сердце – в другую. Во мне снова были две Насти, они обе влюблены в князя Романа и спорили только о том, ждать его в Рязани или уносить ноги в Козельск.

Без Анеи я ничего сделать не смогу, значит, надо в Козельск. Но до Козельска я добраться до битвы на Воронеже просто не успею, значит, уехав, даже не узнаю, как она закончилась. Придется ждать хоть какого-то известия… Я прекрасно понимала, что просто ищу повод задержаться, чтобы встретиться с Романом. И не помогали никакие разумные доводы, что можно просто не успеть уехать. Вот так всегда, когда разум начинает спорить с сердцем, побеждает сердце. Это к счастью, а не к сожалению, хотя обычно выходит боком.