– Нет, нет! – быстро отказалась Пушкина. Она не могла сказать, что еще не отдала и неизвестно когда отдаст прежний долг Прасковье Александровне. В глазах стояли слезы…
Она несла домой чай и свечи и тихо плакала. Азя встретила сестру на крыльце:
– Что случилось, куда ты ходила почти ночью?
– Азя, еще одни гости заставят меня побираться по деревням у мужиков…
Она сунула сестре в руки пакет с чаем и свечами, села на ступеньки крыльца и расплакалась окончательно.
Дмитрий денег не слал, занимать больше не у кого и не подо что, возвращаться в Петербург тоже не на что. Но и в Михайловском оставаться тоже невозможно, дом непригоден для жизни зимой.
Просить помощи у Вяземского невозможно, даже если и были бы у него свободные деньги, от самого Вяземского Наталье Николаевне хотелось держаться подальше. Не будь у нее так мало настоящих друзей, как та же Вера Федоровна Вяземская, несмотря на дружбу ее мужа с Пушкиным, а вернее, прежде всего из- за нее, Наталья Николаевна порвала бы с князем все отношения.
Дело в том, что Петр Андреевич, и при жизни Пушкина весьма волочившийся за его женой, теперь объяснялся в любви почти открыто. Пока эти объяснения в письмах и на словах облечены в шутку, но ненадолго. «Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих…» «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас…» «Прошу поверить тому, во что вы не верите, то есть, тому, что я вам душевно предан…» И наконец: «Вы мое солнце, вы мой воздух, моя музыка, моя поэзия… я вас обожаю! Я вас по- прежнему обожаю!».
Конечно, это можно бы принять за выражение простой дружбы и преданности, если бы не блестели так глаза князя, если бы не был он в остальном столь навязчив: в своих посещениях, советах, ревности, в конце концов. Его супруга Вера Федоровна, считая Наталью Николаевну виновницей трагедии, относилась к ней после гибели Пушкина прохладно, недолюбливая заодно и Александру. Она каким-то образом оказалась осведомлена о взаимоотношениях Пушкина со свояченицей, но если остальные молчали, то именно Вяземская сделала это всеобщим достоянием.
Муж волочился, жена сплетничала, но Наталье Николаевне приходилось с ними общаться, потому что и таких друзей оказалось не слишком много. Но она дала себе слово ни при каких обстоятельствах больше не просить денег у Вяземского, чтобы не быть обязанной после выслушивать его заверения в нежной дружбе.
Наконец пришло письмо от брата, но оно скорее огорчило, чем обрадовало. Он переслал заемное письмо якобы своему должнику, чтобы тот выдал деньги Наталье Николаевне и Александре Николаевне, но Носков долг признавать отказался. Едва ли Дмитрий Николаевич не понимал, что это произойдет, скорее всего, это просто способ на время оттянуть выплату денег сестрам. Добрый брат тоже не понимал или не желал понимать, в каком положении оказалась сестра. Даже пешком уйти в Петербург было невозможно – в Михайловском держали долги.
Наступил октябрь, чай действительно заваривали из сушеных листиков, свечи экономили до неприличия, стараясь вставать с рассветом и ложиться с закатом, но в доме было холодно, печи дымили, грозя единожды удушить жильцов вовсе, дети начали болеть… А денег все не было, никакие униженные мольбы и жалобы на откровенную нужду не подвигали брата на присылку необходимой для возвращения в Петербург суммы. Не было, или он все же злился на нежелание потратить последние лежавшие в банке 50 000 рублей на покупку гончаровской деревни? Но Наталья Николаевна раз за разом объясняла:
«…дорогой брат, этот несчастный маленький капитал приносит нам дохода всего 3000 рублей, которые помогали нам жить до настоящего времени. 3000 рублей это не пустяки для того, кто имеет всего лишь 14 000, чтобы содержать и давать какое-то воспитание четверым детям. Клянусь всем, что у меня есть святого, что без твоих денег мне неоткуда их ждать до января и, следовательно, если
Милый, дорогой, добрый мой брат, пусть тебя тронут мои мольбы, не думаешь же ты, что я решаюсь без всякой необходимости надоедать тебе и что, не испытывая никакой нужды, я доставляю себе жестокое удовольствие тебя мучить. Если бы ты знал, что€ мне стоит обращаться к кому бы то ни было с просьбой о деньгах, и я думаю, право, что Бог, чтобы наказать меня за мою гордость и самолюбие, как хочешь это назови, ставит меня в такое положение, что я вынуждена делать это.
…я вынуждена тебе писать в один из таких моментов, когда мужество меня покидает и когда я лью слезы от отчаянья, не зная, кому протянуть руку и просить сжалиться надо мной и помочь».
Полетели желтые и красные листья, красота в Михайловском парке и окрестностях неописуемая, но у семейства Натальи Николаевны не было возможности этой красотой любоваться – ни у сестер, ни у детей попросту не было теплой одежды, чтобы выйти на улицу! Они мерзли, болели, и изменения положения не предвиделось, брат помогать не собирался…
Конец октября… Еще чуть, и полетит снег… Первые заморозки, утром на траве даже иней… Положение стало совершенно отчаянным и беспросветным, сродни тому, что сложилось перед гибелью Пушкина. Но в Петербурге хоть рядом друзья, уж чая и свечей-то дали бы, а в Михайловском никого. Дочери Прасковьи Александровны разъехались, она осталась почти одна. Жить не на что, помочь некому, а впереди зима…
И вдруг посыльный.
– От Дмитрия Николаевича из Завода?! – обрадовались сестры.
– Нет, от графа Строганова из Петербурга.
Наталья Николаевна сразу сникла. Граф Строганов занимался ее делами в Опеке, что хорошего можно ожидать от срочного послания из Опеки? Купили имение, предложенное Дмитрием, и теперь вовсе не будут выплачивать пенсии ей и детям? Или отказали в выплате денег, взятых взаймы у Сергея Львовича?
Посыльный подал конверт и сказал, что его нужно вскрыть и расписаться, что все содержимое в нем получено.
Наталья Николаевна совершенно потерянно кивнула, пригласила в единственную теплую комнату, распорядилась, чтобы приготовили чай.
Пакет вскрывала, как смертный приговор. А открыв, обомлела – граф Строганов, узнав о ее крайне бедственном положении, прислал 500 рублей на обратную дорогу!
Она расписалась в получении, попросила Азю напоить гостя чаем, а сама убежала в комнату и в рыданиях бросилась ничком на постель. Сестра устроила посыльного и прибежала к Наталье Николаевне:
– Что, Таша?! Что еще случилось?!
Та, не в силах ответить, только протянула ей письмо.
Теперь плакали уже обе. Конечно, Наталья Николаевна не могла вернуть долг Прасковье Александровне, но хотя бы могла увезти детей из промерзшего дома в квартиру, которую им снял Вяземский.
– Завтра едем! Графу Строганову не только руки, но и ноги целовать буду…
Тетушка Екатерина Ивановна жила во фрейлинском флигеле дворца, неподалеку от квартиры, которую теперь снимали Пушкины, а потому бывала у них часто, практически ежедневно, если только не болела сама. А уж если болела, то требовала ежедневных визитов к себе!
Нахлынули воспоминания о счастливых днях в Михайловском, так захотелось туда вернуться снова…
Наталья Николаевна приезжала еще раз в Михайловское в следующем году, но теперь заранее подготовилась и теплые вещи с собой на всякий случай взяла.
Однако долго там пребывать не удалось, в августе умерла Екатерина Ивановна Загряжская – последняя опора Натальи Николаевны в Петербурге, да и вообще в жизни.
Последние месяцы Екатерина Ивановна уже не ходила сама, ее возили в коляске. Но тетушка согласилась, чтобы ее любимые Таша с детишками уехали в Михайловское и вернулись только поздней осенью, потому что понимала – для Натальи Николаевны это единственная возможность хоть как-то сэкономить. Обещала дождаться их, но не получилось.
В Михайловское о смерти тетушки сообщил граф Строганов Григорий Александрович, заодно выслав
