получилось, сами справились, а вот остальные – теткина забота. Стыдно уже в глаза смотреть: сколько живет в Петербурге, столько в теткиных подарках на балы ездит.
Положение хуже некуда. Работать у Пушкина не получалось, она прекрасно понимала почему, сама не могла ничем заняться, все из рук валилось. Забывалась только на балах. Дома все мысли бывали о детях, что с ними будет через несколько месяцев, чем кормить завтра, что снова и снова отвечать булочнику, зеленщику, прачкам, как краснеть перед мадам Сиклер в модной лавке, что говорить портному, который обшивает мужа…
Пушкин мрачнел день ото дня, и никто не понимал истинной причины, а Наталья Николаевна нашла другой выход – она веселилась. Не потому что была бездумна или слишком легкомысленна, скорее напротив: понимая, что скоро крах, она как утопающий хватала ртом воздух, торопясь этим воздухом насладиться.
Когда видела вокруг великолепно одетых, нарядных людей, слышала веселую речь, когда начинала звучать музыка, забывала обо всем, словно стряхивала с себя груз проблем, подчинялась музыке и движению танца. Она старалась не пропускать вечера, балы, рауты, будто чувствовала, что это последний вот такой сезон.
Плавное скольжение, легкий поворот прелестной головки, улыбка, милые приветствия, кивки, смех… И не думать, что с утра нужно отправлять слуг в лавку с очередным заверением, что деньги вот-вот придут, ну практически завтра, а может, и сегодня вечером! Только эти «завтра» длятся давным-давно, и деньги ждать неоткуда.
Она вкладывала свою руку в ладонь партнера и подчинялась ему, плывя в танце… Жила с широко закрытыми глазами, в вихре танца хоть на несколько часов забывались проблемы…
Но забывались только у Натальи Николаевны, Пушкин не танцевал и комплиментов не слушал. Им не восхищались, было не за что, потому что стихов в альбомы больше не писал, сам ни за кем не ухаживал, разговор своим остроумием не оживлял, на балах стоял в стороне, прислонившись к стене или столбу, и мрачно наблюдал за супругой.
Друзья, прежде горой стоявшие за своего Пушкина, теперь ворчали на него из-за Геккернов, даже у Карамзиных осуждали его упорство в нежелании принимать у себя родственников. Пожаловаться на безденежье и финансовый крах он никому не мог, взято в долг почти у всех и занимать еще не то что неловко – преступно, да и у всех свои проблемы.
Поправить его положение, вернее, содействовать поправке мог только один человек – император. Возможно, приди к нему Пушкин и честно признайся в своих долгах, Николай Павлович нашел бы выход – дал ссуду из казны, позволил уехать в деревню, заказал большой труд вроде «Истории…» Карамзина…
Но как это сделать, если карточные долги больше всех остальных? Если два года назад государь дал 20 000 рублей на издание «Истории Пугачевского бунта», а потом и распорядился, чтобы издание прошло за счет казны, а книга валяется на чердаке в пыли, продано всего 1225 экземпляров, а 1775 остались никому не нужными? Какую еще историю может заказать ему император?
И «Современник», который ему разрешили, а другим подобное более не дозволяют, тоже не пошел, одни убытки… Последний, четвертый номер принес 7500 рублей чистых убытков. Получено разрешение на пятый, материалы даже цензуру прошли, а издавать не на что.
Вот и стоял мрачный «вулкан» в стороне, кусая ногти и исподлобья наблюдая за танцующей супругой. Только в одном случае он отворачивался – если Наталье Николаевне приходилось принимать приглашение на танец своего зятя Жоржа Геккерна. Не принимать нельзя, хоть изредка, но танцевала, а Пушкин в это время старался вообще из залы уйти.
Но ногти он не кусал, слишком ценил свои ухоженные ноготочки, чтобы их обкусывать, недаром же писал когда-то, что быть можно дельным человеком, заботясь о красе ногтей. Нет, Пушкин скрывал нервный тик, который появился в уголке губ и ясно проявлялся, когда он начинал злиться в обществе.
Наталья Николаевна сначала была напряжена, почти скована, но потом музыка и движение увлекало, и она словно улетала от мужа, от забот, от всех неприятностей… Мадонна улетала, покидала его, мрачного, задерганного, временами готового вцепиться в кого-нибудь своими отполированными ногтями. Ему казалось, что она слишком много кокетничает, слишком внимательна к комплиментам, особенно тем, что говорит Дантес, слишком много улыбается зятю… Он не понимал, что иначе она не может, она не знала, как поправить положение. Росло непонимание…
Петля затягивалась все туже…
Когда различие между чересчур мрачным Пушкиным и его веселой супругой стало слишком заметно, в дело решил вмешаться император. Во время одного из танцев Николай I попросту побеседовал с Натальей Николаевной, отечески упрекнув ее и посоветовав вести себя осторожнее. Пушкин видел, что император разговаривал с его женой, видел, как почти покраснела Наталья Николаевна, как кивнула явно смущенно. «Вулкану» не нужно было подсказок, все сказали подозрения: договаривались о встрече?!
Наталья Николаевна в ответ на вопрос мужа снова смутилась и пересказала разговор. Вообще-то это было позором – император почти упрекал Пушкину в ее поведении, вот до чего дошло! И хотя все было сказано очень и очень осторожно и тактично (Николай I слишком хорошо знал взрывной нрав первого поэта), Пушкин воспринял болезненно, решив и сам поговорить с императором.
– Ваше величество, благодарю за добрые советы, высказанные моей жене.
– Разве ты мог ожидать от меня другого?
– Не только мог, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой.
Император даже не нашел что ответить, молча глядя на Пушкина. Хотелось сказать, что неумен тот, кто даже при такой красоте, как у Натальи Николаевны, рискнет ухаживать за ней, зная характер ее супруга. Именно поэтому Николай Павлович не любил глупца Дантеса, прекрасно понимая, что тот провоцирует Пушкина на нечто страшное. Но ведь сам император взял с Пушкина слово ни в коем случае не стреляться, то есть лишал его последнего права защитить честь свою и своей жены.
Беседа с императором словно еще одна пощечина. Какая уж тут просьба о помощи, об отъезде в деревню и погашении долгов! Поэт выглядел и чувствовал себя загнанным в угол полностью.
Пушкин сидел за столом, зачем-то переписывая материалы о… Камчатке. Зачем? Собирался о ней писать? Скорее одолели мысли о том, что есть край, где почти нет людей, нет света, императора. Нет подобных Дантесу, а если и есть, их можно просто застрелить, не спрашивая ни у кого разрешения и не думая, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна».
Рука водила пером по бумаге, но мысли то и дело возвращались от далекой Камчатки в Петербург. В конце концов он отложил перо и уставился в одну точку на обоях.
Почему Дантес так осмелел? Потому что теперь родственник? Но он прекрасно понимал, что родство для Пушкина не преграда. Так почему же Дантес перестал бояться вызова на дуэль?
Сколько ни думал, вывод получался один: наглый приемный сын барона знал, что Пушкин его не вызовет, но не из-за родства, а потому что связан словом. Но словом Пушкин связан только с императором. Неужели Дантес как-то узнал о данном Николаю I обещании? От кого он мог узнать? Только от Жуковского или…
Поэта прошиб холодный пот – неужели Наташа спасала своего поклонника?!
– Наташа… Наташа, поди сюда.
Она вошла в кабинет осторожно: столько всего случилось за последние дни, что от любого зова мужа следовало ожидать только неприятностей. Но ее вид не тронул Пушкина, он смотрел почти зло:
– Ты говорила Дантесу о моем обещании царю не стреляться на дуэли?
Наталья Николаевна откровенно испугалась:
– Нет, что ты?! Я не разговариваю с Жоржем. Только общие фразы, как со всеми…
Его резануло по душе это «Жоржем». Неужели не видит, как «дорогой Жорж» наглеет с каждым днем, неужели не понимает, что тот вот-вот переступит границу приличий?
– А кому говорила, сестрам?
– Только Азе…
Пушкин нервно захохотал:
– А Азя Коке, а Кока своему дорогому супругу!
– Но…
Он взорвался:
– Дура! Сколько раз я тебя просил, что то, что есть между нами, не должно быть известно другим?!
