держит в объятьях эту другую?

А она сама любит? Наталья честно признавалась, что нет, просто относится ровно и спокойно. Но ведь она никогда не говорила, что любит, и не изменяет даже мысленно. Она верна, верна всегда, несмотря на поклонников, потому что и мысли не допускает об измене. И снова честно признавалась, что это потому, что ее сердце спит.

Однако ревность – чувство унизительное и жестокое, оно способно разъесть душу, особенно если его постоянно подпитывать, как это делает Пушкин. И выхода нет. Может, тетушка Екатерина Ивановна и права, что не пошла ни за кого, так-то лучше, чтобы сердце не болело, чтобы забот было поменьше. Да, она бесприданница, но ведь Пушкин знал об этом, когда брал за себя! Что же теперь ей, всю жизнь сносить его амуры и ухаживания за другими?

Наталья Николаевна давно вперемежку с восхищенными взглядами мужчин ловила насмешливые женские. У каждой бывшей пассии мужа словно было намерение доказать, что ее, Поэтшу, подвинуть, сделать рогоносицей можно запросто. Они и делали, Наташа не сомневалась.

Сколько сидела так, глядя в пустоту, в полутьме, потому как яркого света не хотелось, не знала. Наверное, все же не слишком долго, вскоре в прихожей раздался шум – заметив отсутствие супруги, Пушкин тоже поспешил домой.

Он почти ворвался в комнату, возбужденный, стараясь скрыть чувство вины, с порога почти закричал:

– Что с тобой?! Уехала, никому ничего не сказав…

Хотел добавить еще что-то, но замер, наткнувшись на ее взгляд. Наталья Николаевна поднялась из кресла, оказавшись совсем рядом с мужем, и вдруг… Все накопленное за последние месяцы выплеснулось разом, она не произнесла ни звука, но от сильнейшей пощечины он едва не отлетел в угол!

– Наташа… Наташа… что ты себе там придумала? Ничего же не было!

– Тогда в чем ты оправдываешься?

Схватившись за левую щеку, Пушкин с изумлением наблюдал, как жена спокойно удалилась в спальню и захлопнула за собой дверь.

Пушкин рухнул на диван. Она права и, несомненно, все видела своими глазами. Но так вести себя нельзя, так не ведут себя приличные люди в свете! Ну, устроила бы скандал дома, ну, надавала вот таких пощечин, но только не позорила перед всеми. О том, что супруга уехала, ему с насмешкой не преминули сообщить несколько человек.

Она не пустила его в спальню, спал на диване в кабинете, но утром не сказала ни слова. Пришлось говорить первому:

– Ну, и что за сцену ты вчера устроила? Опозорила нас обоих перед всеми. Негоже так, женка, своими московскими привычками щеголять.

Ждал, что возмутится, что станет укорять, тогда можно будет найти тысячу слов, чтобы обвинить ее же. Нет, она, совсем еще девочка, оказалась куда сильнее в этом несостоявшемся споре, просто подняла на него свои большие глаза и спокойно заверила:

– Я буду вести себя так же.

И протянула руки к няньке, принесшей маленькую Машу.

– То есть как?!

Наталья Николаевна дождалась, пока нянька выйдет из комнаты, и тихонько объяснила:

– Ты можешь волочиться за каждой красавицей, следовательно, я могу принимать ухаживания и кокетничать.

Он взвился так, словно коснулся чего-то очень горячего:

– За измену убью!

– Я не изменю тебе, это было бы преступлением перед богом. Но кокетничать теперь буду.

Он просто не знал, что возразить. Оставалось надеяться, что все как-то успокоится само собой.

Немного погодя Наталья Николаевна собралась куда-то уезжать.

– Куда?!

– К тетушке, вернуть серьги, которые брала для вчерашнего бала.

И это как вторая пощечина. Конечно, она должна вернуть серьги, как делала со многими украшениями, взятыми у тетушки Екатерины Ивановны Загряжской, потому как своих нет. Наташа брала и возвращала на следующий день, к этому привыкли. Но только теперь Пушкин вдруг осознал, насколько это унизительно – наряды получать от Екатерины Ивановны, они модные и красивые, но не по своему вкусу сшиты, а по тетушкиному, украшения брать у нее же… Ничего своего, как и раньше, как и до замужества.

Первая красавица Петербурга вынуждена жить почти на милость своей тетки. Хорошо, что Екатерина Ивановна столь щедра и тактична.

Пушкин слушал, как застучали колеса кареты, увозя супругу в Аничков дворец. Она права, она кругом права. Не ее вина, что обещанное приданое так и осталось невыплаченным, что родня ничем не может помочь, что ее красоту замечают все и все же требуют бывать в свете… Наташа ничего не требовала, не просила, но он-то видел, как загораются глаза жены, когда приходило приглашение на бал или от тетки привозили новое платье… Она молода и красива, несмотря на двоих детей. Век красавиц недолог, еще несколько лет, и пройдет молодость, перестанут говорить комплименты, вовсе не потому, что подурнеет, а потому, что тридцатилетней даме, если она не дает к тому повода, амуры не строят.

В глубине души он понимал, что все только начинается. Наташа не представлена ко двору, в Аничков дворец ездила только к тетке по делам во флигель, или если отвозил кто-то из придворных дам, но это дело времени. А для придворных балов и расходы будут куда большие.

Однажды Наташу в Аничков дворец отвезла супруга министра Нессельроде. Увезла из лучших побуждений, заехала за ними, а Пушкина не оказалось дома. Он привычно был у кого-то в гостях. Графиня, недолго думая, приказала Пушкиной одеваться и ехать с ней.

– Но как же Пушкин?

– Их величества очень хотели видеть вас на вечере, потому прошу поторопиться. Полноте вам сиднем сидеть, коли муж не вывозит. В другое место не повезла бы, а против Аничкова дворца и Пушкин возразить не посмеет. Приказ императрицы.

Графиня Мария Дмитриевна Нессельроде ошиблась: Пушкин не просто посмел возразить, он был в бешенстве! Разозлился и на Наташу, посмевшую выехать куда-то дальше модной лавки без его разрешения и сопровождения, и на графиню, подсказавшую его жене такую мысль, и, главное, на то, что Наташу увезли в Аничков дворец, куда ему самому хода не было, зато ходили такие сплетни о дамах, которых привечал император…

Злость Пушкина вылилась в совершенно безобразный скандал с Нессельроде. Забыв, что перед ним супруга министра и, главное, женщина, он почти кричал, что его жена не будет выезжать туда, где не бывает он сам! Мария Дмитриевна сумела сдержаться, но мужу, конечно, все пересказала. Тот пожаловался Бенкендорфу.

Александр Христофорович только вздохнул. Пушкин снова и снова позволял себе невесть что, оскорбить графиню Нессельроде значило нажить врага в лице ее мужа. Но государь благоволил к госпоже Пушкиной, да и императрица тоже… Бенкендорф вдруг улыбнулся:

– Карл Васильевич, да ведь он просто ревнивец. Пусть Мария Федоровна простит нашего Отелло, Пушкин не мыслит, что его красавица может где-то бывать без его присмотра. Я сам принесу извинения за глупца графине, потому как боюсь, что, начав извиняться, он наделает еще хуже. А как сделать, чтоб и муж получил доступ в Аничков дворец, подумаем. Не хочется лишать вечеров такой красоты, как у Натальи Николаевны…

Нессельроде тоже не желал скандала, и ему нравилась госпожа Пушкина, приятно любоваться столь совершенным лицом и фигурой. Вот ведь досталась этакому баламуту! Удивительно, но ведь и влюблена в этого баламута тоже, смотрит ему в рот, слушает все, что скажет… Но провинциальный налет у госпожи Пушкиной есть, никуда не денешь, даже не московский, а совсем провинциальный, только и мастерица плясать, а вот беседу изящную вести не умеет, все больше молчит. Может, потому поэт и боится отпускать одну? Или опасается внимания государя к своей супруге? Тоже может быть…

Глава III отделения Александр Христофорович Бенкендорф вовсе не жалел Пушкина, беспокойный поэт порядком ему надоел, но государю нравилась Наталья Николаевна, а потому действительно нужно что-то