пересек улицу, решив заглянуть внутрь. В ярко освещенном помещении было пусто, если не считать двух клиентов. Стиральные машины с откинутыми крышками стояли в несколько рядов, а у дальней стены выстроились большие сушильные машины. Двое белых — мужчина и молодая женщина, наверное, лет двадцати — вынимали белье из сушильной машины в глубине, не замечая, что Джек наблюдает за ними, не замечая ничего. На обоих были заношенные джинсы и рубашки. Волосы у молодой женщины были небрежно перехвачены на затылке красной шерстинкой или веревочкой. Джек, продолжая наблюдать за ними, подошел ближе. Он видел, что они о чем-то возбужденно говорят, — интересно, о чем. Лицо у мужчины было худое, с выпирающими скулами. Грудь совсем узкая. Наверное, из озарков[4] — приехал в Детройт поработать на одном из автомобильных заводов…

Молодая женщина вынимала белье из сушилки — штуку за штукой, не спеша, размеренно и очень осторожно, словно выполняла очень важный ритуал. Джек уже наблюдал эту медлительность, эту чуть ли не благоговейную медлительность движений у некоторых покупательниц, которых он нетерпеливо обгонял в бакалейном магазине. Молодой мужчина смотрел, скрестив руки, а женщина вынимала вещи, складывала их и засовывала в большую сумку, стоявшую у ее ног. Настал черед простыни, с которой ей никак было не сладить, — длинной, мятой простыни, — женщина очень осторожно вытягивала ее из груды белья, перехватывая руками. Только чтобы простыня не коснулась грязного пола. Мужчина взялся за один конец и помог женщине. Затем отступил, и они, широко разведя руки, натянули простыню, а потом сложили пополам: затем мужчина снова шагнул к молодой женщине и взял из ее рук простыню, — так они сходились и расходились несколько раз, словно в танце; лица у обоих были спокойные, сосредоточенные.

Такая же процедура была проделана и со следующей простыней, тоже белой. Молодые люди разошлись на несколько шагов, простыня натянулась, они встряхнули ее и стали складывать, сближаясь мелкими шажками, так что под конец лица их чуть не соприкоснулись. Но на этот раз молодая женщина приподнялась на цыпочки и поцеловала мужчину в губы. Он расплылся в улыбке.

Джек пристально смотрел на них.

Ему бы хотелось…

Ему бы так хотелось…

Он резко повернулся и пошел прочь. Он и сам не знал, почему эта сцена так взволновала его. Мужчина, которого он даже толком не сумел рассмотреть; молодая женщина с растрепанными тускло- каштановыми волосами… чистые, горячие, мятые простыни, которые она вытягивала, любовно перебирая руками… «В мире ведь существует любовь, — подумал Джек, — но, чтобы узнать ее, надо не попадать под суд…» Эта простая мысль поразила его, как удар под ложечку.

Женщина шевельнулась рядом с ним, вздрогнув от страха, стыда, возможно, возбуждения. Он и сам был возбужден. Но ему не хотелось смотреть на нее — не сейчас. Он смотрел в угол комнаты, этой незнакомой комнаты, туда, где сходились две стены и где гнездился жаркий, душный полумрак.

Наконец она сказала: — Я… я уверена, что они не признали его виновным. Я хочу сказать… Ведь не признали, верно?

От раздражения, вызванного ее вопросом, сердце его пропустило один удар. Словно она вторгалась в страдания той ночи, в окрашенные ненавистью и любовью воспоминания Джека о той поре. Нехотя, с трудом он заставил себя вернуться к действительности — ведь с тех пор прошло одиннадцать лет, и он уже не пятнадцатилетний мальчик, он сам теперь взрослый, и ему ничто не грозит. Номер мотеля, в котором они находились, казался ему до нелепого маленьким — точно и не комната, а уменьшенный ее макет. Это никак не соответствовало тому, что он чувствовал.

— Я уверена… — продолжала женщина.

Звали ее Рэйчел — «Рэйчел из Лонг-Бича». Она сказала это между прочим, и тогда он спросил, а где это — Лонг-Бич; ему-то было все равно, просто название города показалось ему слишком уж обыденным: Лонг-Бич — длинный берег, пляжи, вода, люди с деньгами. Она сказала ему — нигде. Голос ее звучал презрительно, чуть раздраженно — Джек даже рассмеялся от неожиданности: так легко она поставила точку, отмела прошлое одним взмахом руки.

Она понравилась ему, его потянуло к ней, несмотря на серьезность и назидательность ее тона и частые взрывы смеха, казавшиеся ему несколько деланными. Но он не винил ее или других девушек за то, что они такие — на грани истерики…

С тех пор прошло уже шесть-семь часов. Джек и женщина полулежали-полусидели, прислонившись к шаткому изголовью кровати. Оно было из какого-то странного синтетического материала — не дерево, но и не картон, потверже фанеры, скорее как прессованная стружка с рисунком под дерево. Стены и потолок комнатенки были обшиты дешевыми панелями, подделкой под сосновые доски, на которых попадались даже свищи. Джек подумал было, что это настоящая сосна, хотя ему бы не следовало обольщаться, а теперь он огорчился, проведя по стене рукой. Только тут он понял, что обшивка стен была явно не чем иным, как прессованной стружкой.

— Ну, я немного знаю про карьеру Марвина Хоу, — задумчиво произнесла женщина. — Поэтому я уверена, что он не проиграл дело, не позволил, чтобы его клиента обвинили в предумышленном убийстве.

— Ты уверена? — спросил Джек.

— Нет, до конца не уверена, — сказала она.

Она слегка подвинулась, вытягивая из-под себя что-то — простыню: она была вся мятая, и влажная, и совсем тонюсенькая от слишком частой стирки и отбеливания. Неужели можно как следует отстирать простыни и полотенца в таком месте, подумал Джек, неужели можно сделать их снова белыми и чистыми? Или хотя бы убить микробы, оставшиеся после предыдущих постояльцев, проведших здесь ночь? На полу возле ванны валялось единственное ручное полотенце, оно было теперь в пятнах от губной помады Рэйчел, а раньше Джек вытирал им лицо. Его взяла досада оттого, что она мажет губы: он терпеть не мог женщин, которые употребляют губную помаду или подкрашивают лицо. Ведь Рэйчел-то на самом деле не из таких.

— Ты так и не расскажешь мне, как все было? — спросила она.

— А ты догадайся.

Ему нравилось, как выглядят их ноги, лежавшие рядом, по-товарищески, — его ноги и ноги Рэйчел. У нее пальцы были длинные и тонкие, у него — толще, шире и на двух больших пальцах, опухших, посинелых, поломанные ногти. Это от дешевых ботинок, которые он купил в Детройте, однако продолжал носить. Слишком он был упрямый, чтобы их выкинуть.

— Самое большее, что ему могли предъявить, — убийство со смягчающими вину обстоятельствами. И это в худшем случае, — нерешительно произнесла она. Она закурила новую сигарету и глубоко вдохнула в себя дым, словно это могло придать ей силы; еще вчера на вечеринке он заметил, что она очень похожа на него — вот так же вдыхает в себя дым, точно это чудодейственное, укрепляющее средство, подзарядка, подзарядка энергией. Она была очень похожа на Джека — такая же смелая и самоуверенная, и, однако же, нервная, беспокойная. Он совсем не знал ее, даже фамилии не знал. И все же в общем-то знал.

— Или непредумышленное убийство, — сказала она.

— Самое большее? Ты так думаешь?

Она молчала. Он чувствовал, как она взвинчена, готова схлестнуться с ним в споре.

Последние двое суток, должно быть, изрядно измотали ее, а последние несколько часов, проведенных с Джеком, довели почти до истерики, и, однако же, она по-прежнему говорила вот так с Джеком, стремясь заставить его рассказать о себе, даже поспорить с ним. Точно, споря, она могла что-то изменить в том, что, он знал, было правдой! Ему это нравилось — ее своенравие. Он редко встречал такое качество у женщин — разве что у мужчин вроде него самого.

— Он заставил тебя соврать, верно? — чуть ли не ласково заметила она.

— Нет. Я не соврал.

— Нет?

— Нет. Я не лгу, — повторил Джек с раздраженным смешком.

— Он тебя загипнотизировал? Говорят, у него есть такой дар… верно? — не без издевки поинтересовалась Рэйчел.

— Я сам себя загипнотизировал, — сказал Джек.