словно бы вопреки его желанию раскручивалась могучая пружина, в теле снова возникал некий ток.

Ей хотелось взять часики у него из рук и швырнуть их об стену.

Хотелось сказать…

Но ей приходилось все терпеть, ибо он сомневается, любит ли она его, — ведь именно потому она вошла в номер такая счастливая: она увидела, что он ждет ее, — волнуясь, терзаясь любовью к ней и всей трудностью этой любви.

— Ты, видимо, не понимаешь, насколько все серьезно, — часто говорил он ей.

И снова:

— Все это очень серьезно.

Элина пыталась понять его, пыталась с ним согласиться. Но он не принял ее согласия: после первых нескольких встреч он сам стал с ней изысканно вежлив. Он говорил ей, что ходит как во сне, лишь наполовину слышит, что говорят ему люди, не может сосредоточиться на своей работе, а у него сейчас на руках очень важное дело: что он часто чувствует себя таким несчастным, сознание вины не дает ему спать, он буквально корчится от стыда, когда лежит рядом с женой, и…

И он уговаривал себя, все твердил себе: «Это несерьезно». Но, видимо, не помогало. Он винил во всем ее.

Делал вид, будто винит ее в шутку, а на самом деле действительно винил ее. Он сказал ей, что ходит по свету точно бесчувственный и, по всей вероятности, люди начали это замечать. Жена уж наверняка заметила. Порой он не может закончить фразу и не всегда способен сосредоточиться на тех проблемах, которые ему надо решить… и… и, вот интересно, испытывает ли она то же самое.

— Когда ты не со мной — вот так, — о чем ты думаешь? — спросил он.

Вопрос был задан как бы между прочим, обычным тоном беседы, но Элина поняла, что отнестись к этому между прочим нельзя. Она сказала, что думает о нем.

— Думаешь? Правда?.. Думаешь?

— Да.

— Все время или?..

Элина помедлила. Она знала, что он не поверит лжи, и, однако же, он хотел услышать от нее ложь. Даже то, что она помедлила, взволновало и разозлило его. Но она сказала: «да», и в известной мере это была правда; хотя на самом деле она не думала о нем — о Джеке Моррисси, но ее любимый, словно тень, всегда был с нею. Он наблюдал за ней из темного угла каждой комнаты, хотя в комнате могло быть и много народу; он лежал рядом с нею и обнимал ее — часто куда нежнее, чем в реальной жизни.

Джек рассмеялся.

— Ну, я не очень-то этому верю, но… Но все равно это мило с твоей стороны, что ты так говоришь. Ты вообще очень милая.

4. Однажды в августе они встретились на улице как бы для того, чтобы испытать свою любовь в новой обстановке. Любимый беспокойно, критически оглядел ее. А Элина была очень счастлива. День был солнечный, и они шли по выложенным плитками дорожкам сада; это был район строгих цементных коробок, перемежавшихся небольшими фонтанами и аскетически суровыми кубами из алюминия и стекла; здесь редкая зелень — дорогие кустарники и тщательно рассаженные цветы — приобретала куда большую ценность, чем в обычном общедоступном парке.

Ее любимый, казалось, ничего этого не замечал. Он то и дело поглядывал на нее, не мог отвести глаз. Возможно, завидовал тому, что она так счастлива. Эта встреча на людях явно выбивала его из колеи.

Он признался, что нервничает: он привык видеть ее в помещении.

Им нужны какие-то стены.

Ему нужно, чтобы…

Он беспомощно улыбнулся и достал из кармана солнечные очки — синие, зеленовато-синие. Некоторое время они шли бок о бок, как приятели. Элина чувствовала, что он очень увлечен ею. Он смотрел на нее, восхищался. В такие моменты Элина чувствовала, как в ней вспыхивает сознание бесспорной победы, уверенность в своей красоте и бессмертии, уверенность самозабвенная, существующая как бы вне ее. Она сознавала, что ее красоте не будет конца и смерть ее не затронет, что эта красота преображает ее, озаряет, что в ней красота приобретает совершенство.

Ее любимый был выше среднего роста, темноволосый, с нервным лицом, частично скрытым сейчас солнечными очками. Он не был счастлив — во всяком случае, сейчас. И она любила его за то, что он так несчастен, смотрит на нее, и жаждет ею обладать — стоит всего в нескольких шагах от нее, и, однако же, их разделяет стена: она недоступна ему, здесь недоступна.

Она чувствовала, что в мыслях он предается сейчас любви с нею в одном из номеров, которые он обычно снимал. Ему необходимы были стены, чтобы без помехи любить ее, любить по-своему. Она рассмеялась и игриво заметила: Но ты же не хочешь, чтобы я принадлежала только тебе, верно? Ты что, стыдишься меня?

Внезапно осознав, что они у всех на виду, он словно очнулся, понял, где они. Осмотрелся вокруг. Они миновали район цементных домов и приближались к более оживленному кварталу, примыкающему к музею искусств. Неподалеку от них шли какие-то люди — несколько студентов из университета в небрежной летней одежде, двое или трое — босые. Элина увидела, как ее любимый, стряхнув с себя оцепенение, уставился на этих людей. Он увидел в них врагов.

Он промямлил: Нам, наверное, лучше расстаться… Мне пора назад…

Элина не стала возражать. Она не спросила, почему он так испугался, почему решил бежать. Не спросила: «Ты не готов умереть? Неужели я этого недостойна?», потому что это был бы слишком серьезный вопрос. Она знала, что он сам об этом думает, но про себя.

Очень скрытный человек.

Они прошли вместе еще немного; юбка Элины задевала за его чемоданчик, слегка цеплялась за один из замков — он всегда носил чемоданчик с той стороны, что была ближе к ней, между ними.

Мне так не хочется расставаться с тобой, — сказал он.

Так не хочется отдавать тебя…

5. Элина сидела в большой гостиной, которая была похожа на фотографию, куда поместили людей, — людей, специально для этого отобранных. Кто-то разглагольствовал, а она слушала. Мужчины говорили по очереди, иногда прерывая один другого, но, будучи людьми вежливыми, обычно дожидались паузы; было рано — не было еще и девяти, никто еще не напился, никому еще не хотелось спорить… Элина была хозяйкой на этом сборище, и ей надлежало лишь следить за уровнем напитков и количеством льда в стаканах приглашенных — она то и дело обводила взглядом стаканы. Марвин же был слишком увлечен беседой, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Элина сидела тут, в замкнутом пространстве комнаты, и мысли ее вдруг изящно скользнули в сторону, отключившись от гула голосов.

Мне так не хочется расставаться с тобою, — говорил кто-то. — Так не хочется отдавать тебя.

Она сидела среди всех этих людей на коричневом бархатном диване, ноги ее были целомудренно и изящно скрещены, и все в ней, доступное взору, было элегантно, красиво, собранно, поэтому она спокойно могла скользнуть мыслью от разговоров, от улыбок. Ее муж и другой мужчина, седой, красивый, разговаривали о том, как удивительно подскочили акции местной корпорации, изготовлявшей систему сигнализации при взломах, работавшую на батарейках, а Элина чувствовала, что там, в глубине, за аркой, в холле стоит ее любимый, что он судит их всех. Какой он безжалостный, какой суровый! Вот уж ни за что не пришел бы на это сборище, даже если бы его пригласили, даже если бы Элина умоляла его. Нет. Ни за что.

А всем казалось, что она совершенно счастлива, с какой стороны ни посмотри: и в глазах седовласого джентльмена, его жены, Марвина — в глазах всех Элина Хоу сидела на диване, оживленная и улыбающаяся. Если посмотреть на нее издалека, как бы с обратной стороны подзорной трубы. Все это было лишь внешним, лишь защитной оболочкой.

— Но будущее — за детекторами движения, — вмешался в разговор кто-то. Это был делец, друг Марвина. — Не просто электрический глаз, хотя многого и тут можно добиться, а лазерные лучи — самые