желтый луг ненатуральных, как в комиксах, цветов, слишком яркое голубое небо. Она подумала, не снял ли он именно такой номер именно в такой гостинице просто, чтобы оскорбить ее, — или ему не по карману номер лучше.
Она тогда сказала, пытаясь изобразить улыбку: «Я ведь говорила вам, что приду всего на минутку, но… но… собственно, зачем мне задерживаться? Вы ведь даже не хотите назвать мне свою фамилию».
Он тогда ей ответил: «А с какой, собственно, стати я буду называть вам свою фамилию? Я вам явно безразличен — вы же даже не потрудились запомнить ее, так?»
«Я…»
«Я однажды написал вам ее, а вы, должно быть, выбросили бумажку».
«Я не могла…»
Итак, она осталась с ним в тот день, подумав, что, раз уж зашла так далеко, проделала столько нелегких миль, надо, пожалуй, остаться. Но его молчание, замкнутость казались почти зловещими, он не был любящим. Еще не был ей добрым другом. Она не говорила ему, что приняла решение больше не видеть его, но он, безусловно, об этом догадался. И значит, должен хоть как-то ее наказать. И Элина испытывала даже удовольствие, подчиняясь этому, терпя его грубость, потому что этого требовали законы вежливости — надо дать ему возможность отомстить: бна ведь считала, что никогда больше не увидит его.
Итак, она осталась.
А позже он заговорил с ней нежно, удивленно. Он повторял «извини», снова и снова повторял «извини», лежа рядом с ней, прижавшись щекой к ее щеке, признавался ей, как признается преступник. Она держала его в объятьях. Она слушала его. И не без изумления поняла, как он дорог ей, хотя она ведь почти уже решила не видеть его больше.
— Не надо было мне заставлять тебя приходить сюда, — сказал он. — Извини. Извини, что я так поступил. И насчет моей фамилии, моей фамилии… сам не знаю… мне подумалось… — Он лежал так близко, что она не видела его лица. В комнате было светло, потому что он не потрудился опустить шторы, но его лицо было прижато к ее лицу — так близко, что она не видела его. И, однако же, почувствовала, что он лжет. Она слушала его, как слушала бы правду, с уважением, потому что неудобно ведь обвинить человека во лжи. — Я… я боялся, что ты во всем признаешься мужу… и… я боялся, что ты почувствуешь себя виноватой, а там, в Сан-Франциско, все было так странно, так неожиданно… необычно, так не бывает в обычной жизни, верно?
Элина сказала да, чтобы не перечить ему.
— Я думал, ты вернешься к мужу, поразмыслишь и во всем обвинишь меня — во всем, что было, — так иной раз поступают женщины… по-моему, да… я, собственно, очень мало знаю женщин. Признаюсь. И вот… вот я и подумал, что, пожалуй, не надо говорить тебе слишком много, потому что… твой муж человек очень странный и… и… — Элина ждала: она согласится с ним, чтобы показать, что всему верит, да, возможно, она и верила, по крайней мере частично. Она любила его, и все остальное в общем-то не имело значения. — Честно говоря, — смущенно рассмеялся он, — я люблю жизнь и хочу еще в ней поболтаться…
Элина не поняла.
— Я подумал, что он может убить меня, — сказал Джек.
Он сел в постели и снова попытался рассмеяться — от смущения. Взглянул на нее, проверяя, что она думает.
А Элина лежала не шевелясь. С нежностью, без всякой злобы она подумала: «Нет, ты поступил так, чтобы унизить меня».
— Он человек странный, очень сильный. Я сомневаюсь, что ты действительно знаешь его, — сказал Джек. — Мне подумалось, что ты можешь во всем ему признаться и он… ну… придет в ярость.
А Элина думала: «Нет, ты привел меня сюда, чтобы унизить, чтобы потом ты всегда мог сказать, что я сама осталась». Вслух же она произнесла:
— Я бы ему не сказала. Я ему и не скажу.
— Не скажешь? И все же когда-нибудь можешь сказать.
— Не скажу.
— Я не утверждаю, что он убийца, пожалуйста, так не думай и не чувствуй себя оскорбленной… но… Я, наверное, говорю тебе такие вещи, которые звучат нелепо или, по крайней мере, как трусость, — сказал он, и лицо его вспыхнуло, засветилось, — такое лицо Элина видела у своего мужа после того, как они предавались любви. Теперь напряжение между ними исчезло — казалось, исчезло: напряжение, рожденное ее приходом, ее сдержанностью, рожденное тем, что он оскорбил ее, пригласив в такую комнату с дешевой кроватью, и отказывался назваться. Он вдруг весь засиял от счастья. — Я не думаю, чтобы ты действительно знала Марвина, Элина, и то, что он способен сделать… или делал… Я не думаю, чтобы он подсылал к кому-либо наемных убийц, — нет, безусловно, нет. Но я считаю… мне это не кажется таким уж невероятным… что… если речь пойдет о тебе… Ты принадлежишь к числу женщин, из-за которых мужчины иной раз совершают ошибки… теряют разум или с ними что-то происходит… Я вовсе не хочу сказать, что это случится… но… Он ведь и тебя может убить — ты об этом думала?
— Нет, — сказала Элина.
— Ты об этом не думала? После того, что ты выкинула в Сан-Франциско?
— Нет.
Лицо его медленно растянулось в улыбке.
— Возможно, ты не такая, как другие женщины, — сказал он. — Ты не накручиваешь себя… ты вообще мало о чем думаешь, верно?.. Я хочу сказать, ты ведь не размышляешь, не фантазируешь? Я пока еще не знаю тебя так уж хорошо… но… я очень рад, что ты не преувеличиваешь, не драматизируешь события — как, по-моему, большинство женщин…
— Я ему не скажу, — повторила Элина.
Казалось, это он и хотел от нее слышать.
2. И тем не менее:
3. — Какая прелесть, какая прелестная вещица — сколько она стоит?
— Я не знаю.
Он критически разглядывал ее часики.
— Эти камешки — бриллиантики? И ты расхаживаешь вот так, нося подобную вещь?.. Ты не боишься, что кто-то просто остановит тебя, скажем, на тротуаре возле этой помойки, именуемой гостиницей, и сорвет часики с твоей руки?
Элина рассмеялась.
Если ему хотелось знать, который час, он брал ее часики с ночного столика, а не свои, как если бы часики Элины показывали более точное время, как если бы это она тревожилась, который час.
А Элине было совершенно все равно, который час.
Он же то и дело говорил: «Час дня». «Уже половина второго». «Скоро два»… Говорил сумрачно, сурово, словно она хотела знать точное время, потому что спешила уйти от него: «Уже…» «Как поздно, Боже, ведь уже…» А Элина думала — к чему все это, зачем любимый устраивает ей проверку, зачем колет ее по мелочам, но, очевидно, иначе он не может, и она должна терпеть. В общем-то ведь это ровно ничего не значит. Если она станет слишком уж протестовать, это вызовет у него раздражение, озадачит. В нем
