которую их заставляют есть. Она и так отвратная, а они еще добавляют в каждое блюдо успокаивающий порошок. Ну и житуха здесь – ни водки, ни свободы, нельзя даже улизнуть в публичный дом, а медсестры к себе никого не подпускают. Как же тут поправишься, если нет нормальной жизни?

– У нас все по-другому, – заметил один из соседей Тайхмана.

– Да, в вашем отделении по-другому. А у нас шагу нельзя ступить свободно. Загнали нас на мель.

– А у вас там есть моряки? – спросил Тайхман.

– Да, полная конюшня. Но мне пора идти! Куда тебя ранило?

– В ноги и живот. А тебя куда?

– Да я, понимаешь ли, поджарил себе клюв.

– А у других что?

– То же самое.

– Ну, тогда неудивительно, что медсестры к вам так суровы.

– Чепуха, могли бы быть и поприветливей. Могли бы и… пожалеть нас. Я лежу двумя этажами выше. Мы еще придем к тебе. Ты увидишь, отличные ребята.

– Может, лучше я сам приду к вам, когда смогу ходить?

– Хорошо. У нас на тебя есть виды, понял? Ты для нас кое-что сделаешь. Поговорим об этом позже. Веди себя хорошо, сынок, но не долго, а то привыкнешь. Ну, пока.

Главный терапевт заглянул в палату и, спросив: «Все в порядке?» – исчез, даже не дождавшись ответа.

Потом принесли ужин.

Тайхман разговорился с соседями. Фамилия Эрнста была Эш, ему было немного за сорок. Он служил рядовым первого класса в авиационной разведке, в гражданской жизни был механиком, а здесь лечился от геморроя. Другого соседа Тайхмана звали Адольф Кёхлер, он был примерно одних лет с Эшем, имел звание капрала, а до войны владел пекарней. Он сообщил Тайхману, что лежит здесь уже полтора месяца. Положили его с аппендицитом, но он простудился и подхватил гнойный плеврит, который чуть было не добрался до сердца. К тому времени, когда он излечился от плеврита, у него в разных местах образовались злокачественные пролежни, теперь они появились на пятках. Сейчас он весит всего пятьдесят восемь килограммов против прежнего восьмидесяти одного. Он совершенно потерял аппетит, и иногда ему кажется, что живым он отсюда уже не выйдет. Когда он рассказывал Тайхману о своих бедах, на глаза у него навернулись слезы; в остальном же он был хорошим парнем.

Когда санитары вкатили в палату тележку с вечерним супом, Кёхлер встал, дохромал до нее и вернулся с полной тарелкой. Нельзя терять времени, объяснил он, поскольку ходячие первыми бегут к тележке и набивают свои желудки, а лежачим ничего не достается. Он знает, сам долго был лежачим. Потом, сидя на кровати, он торопливо опорожнил свою тарелку, так смачно чмокая губами, что Тайхман не удержался и спросил, каков суп на вкус.

– Совсем неплохой, – ответил Кёхлер.

После ужина Эш кратко рассказал Тайхману о порядках в госпитале. О врачах и медсестрах он обещал поговорить завтра, а то трудно переварить слишком много информации за один раз.

Соседи выровняли матрац Тайхмана, взбили подушку и расправили простыню. Если ему что-то понадобится, пусть обращается к ним; ему ни в коем случае нельзя вставать. А пока Тайхман будет лежать, сказал Кёхлер, он еще поносит его левый тапок – у него мягче задник, чем у тапка Кёхлера; ему пришлось загнуть его, чтобы не натирал ему больную пятку. Главврач уже дважды делал ему выговор за порчу государственного имущества.

– А, наш главврач, – сказал Эш, – дубина стоеросовая.

– А ну-ка, повтори, – сказал Кёхлер.

– Кто бы говорил! Если бы ты не лизал задницу начальству, то никогда бы не стал капралом.

– А тебя сюда положили только из-за твоей золотой партийной медали.

– Для них же будет лучше, если они будут знать, кто у них лежит.

Ночью сестра Марго три раза приходила проведать Тайхмана. Она была очень мила…

Тайхман проснулся; в ноздри ему ударил запах дешевых духов. Он услыхал несколько неприличных слов и увидел, что у его кровати, справа и слева, стоят какие-то женщины. Они были неопределенного возраста, накрашены, словно шлюхи, и хихикали как подростки. Потом к ним присоединилась третья и, в свою очередь, произнесла слово, которое нечасто можно было услышать за пределами публичного дома; потом все три удалились в один конец палаты, вставили ручки веников между ног и принялись подметать пол.

Эш объяснил Тайхману, что это уборщицы из местных, которые приходят каждое утро. И не их вина, что они вместо приветствия употребляют непристойные словечки – этому их научили немецкие солдаты, сказав, что эти слова означают «доброе утро». Есть еще и четвертая, добавил Эш, она всегда готова услужить и лежит сейчас на столе в умывальне.

Тайхман наблюдал, как кто-то из соседей уходил в умывальню, а когда возвращался, туда шел следующий. Он насчитал семь человек.

– В день выдачи денег их бывает в два раза больше, – сказал Эш. – Она дорого берет.

– Должно быть, она очень сильная. А хоть красивая?

– Не могу сказать. Я с такими женщинами не связываюсь. Я – национал-социалист.

– А врачи об этом знают?

– Конечно. Старых бойцов партии осталось не так уж много.

– Я имею в виду женщину в умывальне.

– Да, большинство из них знают. Кроме главврача. Но Векерлин-то уж точно знает. Это здесь самый главный хряк.

– Тот, что в очках?

– Да. И он сам это поощряет, считая частью лечения. Он утверждает, что это успокаивает мужчин и приносит им радость, помогая скорее поправиться. Сам он спит с медсестрой – специально устроил ее в это отделение. Это маленькая толстушка с двумя шарами спереди…

– Берта?

– Да, это его постоянная партнерша. Но он не один такой. У всех докторов есть свои ртутно-хромные Минни. Только Ольга, старшая медсестра, извращенка. Ей никак не меньше шестидесяти, а она все гордится своей девственностью. Да, хирургическое отделение – это хорошо организованный свинарник, и самые большие свиньи – это те, кто ходят в белых халатах.

Эш рассказывал все это тоном человека высоких моральных принципов, но несчастливого в браке. Тайхман никак не мог понять, вправду ли он порицает нравы, царящие в госпитале, или просто притворяется.

Сообщив о госпитальных порядках, Эш немного рассказал Тайхману о себе. Он называл фюрера и рейхсканцлера просто Адольфом. «Ну что ж, – подумал Тайхман, – это понятно, ведь он старый партийный боец». Но затем Эш сказал:

– В 1923 году я маршировал в Фельдхернхалле вместе с Адольфом, Эрихом и Руди – да, это были незабываемые дни…

– А кто такой Эрих?

– Ты что, не знаешь генерала Людендорфа?

– Слышал это имя.

– Ах да. К сожалению, старина Эрих слишком быстро покинул нас, отправившись в Вальгаллу.

– А кто такой Руди?

– Ты, я смотрю, совсем не знаешь немецких государственных деятелей. Ты что, никогда не слыхал о Рудольфе Гессе?

– А, это тот самый тип, что удрал в Англию?

– Да, да, теперь он в Англии. Но в те дни, в мое время, он был еще совсем нормальным.

«Но сам-то ты не совсем нормальный», – подумал Тайхман. У него создалось впечатление, что воспоминания о героических днях национал-социалистической партии – единственное богатство рядового первого класса Эша, ничего другого у него за душой нет.

Эш встал и сделал несколько гимнастических упражнений, не обращая внимания на свой геморрой и