волной, они какое-то мгновение плясали на ее вершине, а потом обрушивались вниз и погружались в ложбину. Затем они поднимались снова, стряхивали с себя воду, словно мокрые собаки, и взбирались на следующую водяную гору, чтобы через минуту снова низринуться вниз.
Эти стойкие рыболовные суденышки способны были держаться на волне сколько угодно; единственная опасность заключалась в том, что они могли потерять друг друга из виду.
На флагмане были подняты флаги «Т» и «G»; флотилия выстроилась строем фронта, сократив расстояние между кораблями, а мателоты[2] заняли позиции бок о бок. Но даже так было трудно сохранять связь. Когда два корабля одновременно скатывались с гребня волны в пучину, видны были только верхушки их мачт.
Шторм не утихал. Флотилия подошла к берегу и два дня простояла в устье Эмса.
Когда они снова вышли в море, волнение еще не улеглось. Добрая половина моряков с «Альбатроса» три дня не обедала и довольствовалась только корочкой хлеба. Тайхман, Штолленберг и Хейне чувствовали себя отлично; морская болезнь их больше не беспокоила. Зато Бюлов, Фёгеле, а среди старых матросов – Питт, Штюве и Лауэр сильно страдали от нее. Два новичка – Шиндлер и Глатцель, заменивший погибшего Майзеля, – впали в безысходную тоску. Они лежали на койках, убежденные, что жизнь для них закончилась. Старпому пришлось самому читать сообщения с флагмана и семафорить ответы. Матросы, которых не брала морская болезнь, блаженствовали – они съедали не только свои порции мяса и сосисок, но и порции укачавшихся товарищей. Тайхман ухитрился однажды слопать восемь свиных отбивных за раз. Шмуцлер получил по голове летающим предметом, а это, в свою очередь, стало одной из причин гибели Хинша.
Шмуцлер был весьма своеобразным типом. Хрупкий и болезненный с виду, он имел глаза навыкате и большой рот, что делало его похожим на лягушку, с той лишь разницей, что у лягушек не бывает синяков под глазами.
В один из штормовых дней Тайхман попросил Хейне одолжить ему карандаш с ластиком на конце. Когда Хейне понес на корму кастрюлю с картошкой, Тайхман велел ему сделать так, чтобы кок несколько минут не мог покинуть камбуз. Хейне поставил кастрюлю в дверях и остановился поболтать со Шмуцлером. Шмуцлер был благодарен всем тем, кто перекидывался с ним хоть словечком; он любил слушать звук своей речи и рассказывал истории, якобы случавшиеся с ним на берегу, от которых волосы вставали дыбом.
Пока они болтали, Тайхман занялся книгой приказов, хранившейся в стеклянном ящике, который висел на стене коридора, соединявшего каюту командира и камбуз. Книга лежала открытой, чтобы каждый мог прочитать приказы на день. Ящик не был заперт, поскольку до этого никому не приходило в голову записывать там что-нибудь. Это мог делать только главный старшина.
Шмуцлер открывал банки с горошком, когда Тайхман уронил у его ног кастрюлю.
– О боже, как ты меня напугал. Я сегодня какой-то взвинченный.
– Ты всегда взвинченный, если тебе не удалось провести ночь на берегу.
– Нет, совсем не поэтому. Просто из-за этого чертова шторма я шесть дней ничего не ел.
– И конечно же в том, что ты перепутал дни, виноват тоже шторм.
– О чем это ты?
– С каких это пор мы по воскресеньям стали получать обед из одного блюда?
– Побойся бога, сегодня суббота.
– Что? Посмотри-ка сюда! Глаза у тебя как у бегемота, а книгу приказов прочитать не можешь.
– Могу поклясться чем угодно, что сегодня суббота, – сказал Шмуцлер и подошел к стеклянному ящику. – Что это? Почему…
– Эх ты, олух!
В кубрике Тайхман рассказал всем, кто пожелал его слушать, что при одной только мысли о свиных отбивных и фасоли – традиционном воскресном блюде на военном флоте – его рот всегда наполняется слюной. Потом он переговорил с теми, кто страдал от морской болезни, столь живо описав им, как капает жир со свиных отбивных, что их чуть было не вырвало, и они отказались от своих порций в его пользу. Положив себе на тарелку восемь отбивных, он сообщил Хейне и Штолленбергу, что выторговал две отбивных и для них, при условии, что Хейне не будет пока требовать назад свой карандаш.
Ночью он стер неверную дату в книге приказов и вписал правильную. Вся эта операция была проделана потому, что в субботу утром он заглянул в радиорубку, чтобы узнать прогноз погоды, и выяснил, что ветер в течение ночи значительно ослабеет.
Что и случилось на самом деле. В воскресенье к полудню весь экипаж был на ногах и занимался подготовкой к походу. Моряки, которые все эти дни из-за морской болезни постились, с нетерпением ожидали обеда. Они первыми прибежали в кубрик, и что же они увидели на столах? Субботний обед из одного блюда! Вернер, главный старшина, заявил коку, что на неделе не может быть двух воскресений.
Разразился грандиозный скандал. Моряки были вне себя от ярости, увидев тарелки со скудной едой, состоявшей из моркови, картофеля, гороха и совершенно безвкусного синтетического соуса, которыми их потчевали изо дня в день. Особую ярость вызвали овощи – на каждую горошину приходилось по десять морковок.
– Такое угощение в Святую субботу – просто издевательство, – заявил Питт, который был главным старшиной корабельной полиции и потому считал себя вправе кричать громче всех.
Весь экипаж поддержал его.
– Ты выразил мои мысли, – заявил Тайхман.
Питт был одним из тех, кто вчера отдал ему свою отбивную.
Тайхмана послали на корму за коком. Но Шмуцлер понимал, что в кубрик ему лучше не заходить, и остановился у двери.
– А ну, иди сюда, свинья, мы сделаем из тебя отбивную, – проревел Питт.
– Я изрублю его в капусту, – закричал Лёбберман.
Но Шмуцлер не двигался.
– Я перепутал дни, – сказал он, – я думал, что сегодня суббота.
Лауэр возразил, что это наглая ложь – ведь еще утром он сам отпускал шуточки по поводу гимнов, исполняемых по радио.
– Теперь их исполняют и в будние дни, – отбивался Шмуцлер.
– Врешь! – заорал Питт.
– Нет, не вру, – упорствовал Шмуцлер. – С начала войны гимны стали звучать по радио и по будням, я в этом уверен.
– Что это за соус? – спросил Мекель. – Уж не твоя ли блевотина?
– Нет, – запротестовал Шмуцлер. – Я никогда не блюю в пищу, которую готовлю, я не такая свинья, просто сегодня я готовил соус в спешке. Сейчас посмотрю на консервной банке, как он называется.
– А почему так мало гороха? – заорал Лёбберман. – Все горошины можно пересчитать по пальцам одной руки.
Он разложил горошины рядом с тарелкой и прижал большим пальцем, чтобы они не катались по столу.
– У офицеров их, конечно, побольше, – сказал он и пригрозил, что покажет свой горох главному старшине.
Другие тоже принялись искать горошины в своих тарелках и кричали «Ура!», когда находили. Шмуцлер, по-прежнему стоящий у двери, принял это за добрый знак и подумал, что гнев матросов остыл. Решив задобрить их, он крикнул перед уходом:
– Можете приходить за добавкой.
Но не успел он удалиться, как в голову ему полетела миска.
– Хороший бросок, парень, – сказал Остербур, клацнув зубами в знак одобрения.
С мостика Паули увидел, как Шмуцлер неожиданно упал, но тут же вскочил на ноги и убежал, опасаясь, что кто-нибудь из матросов поднимется на палубу, чтобы добить его.
Паули спустился в кубрик.
– Кто бросил миску?
Хинш признался, что это сделал он.
– Как только вернемся в порт, я посажу тебя под арест. Вот тогда и посмеетесь.
Во второй половине дня море успокоилось настолько, что можно было развернуть параваны. Хинш
