что-то патологическое, решил про себя Хейне, надеясь этим придать себе мужества. Душу его раздирала зависть к жизнестойкости друга – зависть и горечь.

– Животное! Самое настоящее животное! – пробормотал он и взглянул на Тайхмана так, словно тот был пришельцем из иного мира, для него недоступного.

Раненые кричали два часа, сто двадцать минут. Потом стали затихать, один за другим. Их голосовые связки отказались работать. К полуночи они уже только стонали и хныкали. Время от времени кто-нибудь из них вскрикивал: «Помогите!» или «О боже!», а кто-нибудь другой испускал хриплый, пронзительный вопль.

– Ганс! – произнес кто-то за спиной Тайхмана. Это не был голос Штолленберга или Хейне, а никто другой не звал его по имени. – Старпом дал добро. Держи фонарь.

Позже, гораздо позже, Тайхман вспоминал эту ночь со стыдом; когда бы ни приходило воспоминание, пусть даже в эту минуту рядом с ним никого не было, он чувствовал, как его щеки заливала краска, и они начинали гореть, поскольку он оказался плохим товарищем для тех, кто медленно умирал на палубе. Он смог помочь лишь немногим, для большинства было уже слишком поздно.

Они по очереди наклонялись над каждым раненым. Тайхман держал фонарь. Они обвязали его носовым платком и освещали тусклым светом головы. Они видели искаженные, сведенные судорогой лица. Эти лица были грязными, исцарапанными и разорванными, губы – искусанными, а вокруг рта виднелась слизистая пена. Некоторые моряки были уже мертвы, но их глаза смотрели прямо перед собой, словно вглядывались в вечность; глаза тех, кто был еще жив, вылезли из орбит и налились кровью. Это были огромные, холодные глаза, которые не двигались и уже ничего не видели. Бережно, даже нежно, словно боясь причинить боль, старший квартирмейстер брал голову моряка, кричавшего громче всех, и, повернув ее набок, медленно опускал на палубу, пока щека не касалась ее. Тайхман светил ему. Левой рукой старший держал голову и делал два быстрых выстрела – второй на дюйм ниже первого.

Они переходили от одного моряка к другому, наклонялись, клали его голову набок, ждали, когда схлынет вода и корабль выровняется. Потом старший квартирмейстер стрелял.

Когда они подошли к четвертому моряку, магазин опустел, и квартирмейстеру пришлось перезаряжать его. В мерцании фонарика раненый все видел. Он смотрел, как квартирмейстер передернул затвор, вытащил пустую обойму, продул ствол, в то время как затворная рама скользнула вперед, взял с палубы свободной рукой полную обойму, вставил ее, а пустую засунул в карман. Раненый посмотрел на главного квартирмейстера и взглядом поблагодарил его за избавление от мук.

С той минуты Тайхману стало легче. Прежде чем закончить, они дважды перезаряжали пистолет.

С затонувшего тральщика было спасено двадцать три человека. Одиннадцать из них умерло на палубе «Альбатроса». У трех были сломаны ноги, но их можно было вылечить. Девять человек были целы и невредимы. Командир, два офицера, двое старшин и двенадцать матросов утонули.

Ближе к утру ветер немного утих. Флотилия изменила курс; волны били теперь в корму, и палуба оставалась сухой. Звезды погасли; только одинокая белая луна светила в лица погибшим. Тела их были покрыты солью, отчего казалось, что вместо лиц у них гипсовые маски. Руки их были неестественно вывернуты и из-за отсутствия ног казались непропорционально длинными. Все было тихо.

Тайхман сидел на ступеньке трапа, ведущего на мостик. Рядом с ним примостился Хейне, куривший одну сигарету за другой. Штолленберг стоял вахту.

– Чертова луна, – сказал Хейне.

Они долго молчали.

– Она круглая и желтая, как тесто. Смотреть противно. Меня тошнит от одного ее вида, так и тянет блевать.

– А мне она кажется белой с прозеленью, – медленно произнес Тайхман, как будто каждое слово имело особое значение. – Впрочем, она так далеко от нас.

– Да, но вид у нее гнусный. Мне по пьяни никогда так не хотелось блевать, как сегодня, – заметил Хейне. Вдруг он вскрикнул: – Ай! – и бросил недокуренную сигарету за борт, но ветер подхватил ее и швырнул ему обратно в лицо.

Из радиорубки вышел вахтенный радист. Увидев мертвецов, он вскричал:

– Иисус, Мария и Ио… – Некоторое время он стоял, застыв на месте, а потом вдруг разразился рыданиями.

Тайхман и Хейне расхохотались.

– Они мертвые и ничего тебе не сделают, – крикнул Хейне, корчась от смеха. – Погляди-ка на эту плаксу, Ганс, погляди. Беги скорее домой, к мамочке, ха-ха-ха.

– Ради бога, закройте их чем-нибудь, – всхлипывал радист. – Закройте их, прошу вас.

– Закроем, если дашь нам свой носовой платок.

Утром мертвецов зашили в холсты. На это ушел целый час. Потом их положили в ряд – короткие, неуклюжие мешки, не длиннее мешков с мукой, приготовленных для погрузки на корабль. Оторванные руки и ноги были выброшены за борт.

«Альбатрос» остановился и приспустил боевой флаг до середины мачты. Свободные от вахты выстроились на палубе, ожидая командира. Старпом отправился на корму доложить, что все готово. Моряки стояли, глядя поверх мешков на воду, и сгибали в коленках ноги, чтобы не упасть, когда корабль заваливался на бок. Дул холодный порывистый ветер.

Паули все не появлялся. Старпом снова пошел за ним. Матросы ждали. Заложив руки за спины, сгибая колени в такт движению корабля, они стояли, словно живая стена, и не знали, сколько им еще придется ждать.

Когда, наконец, появился Паули, все увидели, что он пьян. Старпом скомандовал: «Смирно!»

Паули ничего не сказал. Моряки ждали, но он не выдавил из себя ни слова. Он совсем растерялся. Моряки смотрели на него, и их взгляды стали жесткими. Паули стоял перед стеной ненависти и презрения; он глядел на сапоги матросов и молчал. Вдруг он рыгнул, и тогда вперед вышел старпом. Он сказал несколько слов. Ему было трудно говорить – он мучительно подбирал слова. Большую часть из того, что он произнес, матросы не расслышали из-за завывания ветра. Он стоял, расставив ноги, чтобы удержать равновесие. Когда корабль нырял в волну, он хватался за леер, и, хотя его слова уносили порывы ветра, голос старпома звучал твердо:

– …и освободить нас от зла… и сила и слава… навеки. Его слова терялись в морском просторе, не находя в нем отклика. Море было холодным и равнодушным, как и клочья облаков, которые гнал по небу ветер, но в ответ на слова молодого старпома матросы сняли бескозырки.

Несколько минут спустя все было кончено. Тела погибших поглотила пучина, палуба была убрана, а коки отправились на камбуз за завтраком.

На «Альбатросе» утонул сигнальщик Майзель. У него была температура 39,4 градуса – вероятно, он заболел воспалением легких, но Паули велел ему отправиться с матросами на шлюпке, чтобы выяснить, что за предмет плавает на воде, и просемафорить об этом на корабль. Оказалось, что это нераскрывшийся немецкий парашют. Стоя на передней банке, Майзель попытался сообщить об этом, но потерял равновесие и упал за борт. Он умер сразу же от разрыва сердца, не иначе.

В середине мая флотилия прибыла в Бремерхафен и находилась там две недели.

Поступил приказ 8 июня в 5:30 приготовиться к выходу. Ночью 6 июня экипаж в последний раз получил разрешение сойти на берег. «Альбатрос» был дежурным кораблем.

В полночь Тайхман сменил Штолленберга, несшего вахту у сходней.

– Паули снова привел к себе в каюту женщину.

– Значит, мне скучать не придется.

– Она совсем еще ребенок. Из девчоночьей организации скаутов, я думаю, пьяная в дымину. Она, наверное, до этого вообще еще ни разу не пила.

– С каких это пор ты стал членом общества защиты девчонок?

– Сначала все было тихо. Потом она стала кричать.

– Иногда они кричат.

– Да, но эта вопила уж очень громко. Ганс, а ведь Паули сказал, что они только выпьют по чашечке кофе.

– Это все?