отойти девушке, к тому же в собственной квартире.

И только когда в соседней комнате грохнул упавший стул, за ним обреченно прозвенела ваза, судя по звуку разлетевшаяся на куски, а потом раздался жутковатый хрип, все словно опомнились и кинулись на звуки.

В соседней комнате, бывшей когда-то детской, в петле висела Марья Белинская. Как и когда она ухитрилась раздобыть этот шнур, снять с потолочного крюка люстру, прицепить к нему шнур, завязать петлю и спрыгнуть со стула — остается загадкой. Если б не чересчур громко разбившаяся ваза, никто бы вообще не заметил Машкиного исчезновения из гостиной. Во всяком случае, долго бы не заметил.

Дарья истошно завизжала и, взмыв в воздух, подхватила на руки жалко обвисшее тело сестры:

— Я не позволю ей умереть!

А фламенга проговорила неслышно:

— Зачем бы ему устранять сестру своей будущей жены? Что-то не сходится. Или не тот убийца. Или не те близнецы.

«Я погрузилась в бездну, — иногда думала Лариса. — Я не знала, что в материнской любви есть бездна, но именно в нее я и погрузилась. И чудесно. И замечательно. А где у нас свежие подгузники? »

Близнецы Анна и Елена по-прежнему вели себя образцово, словно купидоны на показательном смотре всех жителей божественного Олимпа. Ларисе было легко с детьми; она не уставала целыми днями возиться с малышками, петь им песни, гулять, следить за тем, как они едят и как капризничают… Ларисе казалось, что жизнь, совершив полный оборот, вернулась к главной изначальной точке и дала бывшей отравительнице дар — быть матерью.

Иногда Лариса вспоминала о Фриде. Иногда — потому что не позволяла себе волноваться и чересчур увлекаться мыслями о том, где сейчас находится и чем занимается ее неугомонная серебряная возлюбленная. Такие мысли портили настроение, доставляли массу ненужного беспокойства, а Лариса уже заметила, что между нею и младенцами образовалась некая эмоциональная связь: если Лариса тревожилась и нервничала, начинали кукситься и царственные Анна с Еленой. И тогда Лариса приказывала себе быть безмятежной, улыбаться миру и верить, что Фрида вернется в один прекрасный день, как всегда, станет на пороге комнаты и спросит своим неповторимым голосом: «Ты скучала без меня, милая Лара? »

— И тогда я ей скажу, — напевно рассказывала Лариса близнецам, катая их в коляске по тропинкам бесконечного цветущего сада. — И тогда я обязательно скажу ей: «Дорогая Фрида! Пораскинь сама своими гениальными нечеловеческими мозгами — могли бы мы без тебя не скучать? Мы все — я, Аня и Леночка — ждавши тебя, изучили все закоулки твоего поместья. Хотя это я, конечно, вру, их изучить до конца все равно невозможно… Так вот. Фрида, где твоя ответственность? Где любовь и чувство долга? Ты отправилась расследовать какие-то непонятные убийства, искать не менее непонятного убийцу, а у нас здесь без тебя нет ни праздников, ни фейерверков, ни даже смены времен года. Между прочим, постоянно цветущие яблони и одуванчики кому хочешь глаза намозолят за энное количество времени! Словом, дорогая Фрида, мы очень надеемся, что ты вернулась окончательно и больше никуда от нас не уйдешь! » Ну что, девчонки, хорошую я придумала речь?

Девчонки в ответ на несерьезный Ларисин вопрос издавали оптимистическое, жизнеутверждающее агукание и приветственно махали ручками. Лариса при этом всегда удивлялась, какие точные у этих девочек движения: они ни разу друг друга не задели, не поцарапали, не уДарьли. Словно чувствовали, что это их сиамское единство на самом деле не основная форма существования…

Так текло время, не обремененное никакими заботами. В распоряжении Ларисы был целый штат невидимой и неслышной прислуги, являющейся по первому зову, да и без зова работавшей преотлично. Одна из невидимых служанок (попросившая звать ее Нонна) помогала Ларисе ухаживать за детьми и с удовольствием оставалась за няню, если Ларисе вдруг хотелось развеяться — совершить конную прогулку, поупражняться в стрельбе из лука или фехтовании. Партнером по фехтованию был другой невидимка, назвавший себя Кенотом. Кенот, кстати, отменно фехтовал что на мечах, что на рапирах, что на палках и помогал Ларисе выбросить лишний адреналин.

А потом спокойствие кончилось. Лопнула, будто радужный мыльный пузырь, безопасность, незыблемость и неприкосновенность жилища великой фла-менги. И Ларисе осталось только одно: любыми способами и силами защищать вверенные ее попечению жизни Анны и Елены.

Тот день, который позднее Лариса назвала днем Вторжения, начинался обыденно и безмятежно. Все поместье было залито ровным и мягким солнечным светом, цвели яблони, благоухали ландыши и черемуха, не соблюдая никаких сроков и порядков своего цветения…

Лариса, убедившись в том, что близнецы сыты, довольны жизнью и сосредоточились на куче ярких погремушек, препоручила детей заботам безотказной Нонны, а сама решила прогуляться верхом к дальней романтической пустоши, обретавшейся в зарослях черемухи и жасмина. Такие места, выглядящие запущенными, неухоженными и дикими, Фрида специально культивировала в своем поместье — чтобы создавалась атмосфера естественности и свободы… Правда, Ларисе иногда казалось, что, пусти она коня вскачь по прямой, через все заросли и поляны, конь в конце концов остановится перед какой-нибудь стеной, сложенной из обсидиана или гранита. Или это вообще будет стена пламени, поднявшаяся до небес. Фламенга при всех поэтических слабостях своей ртутной натуры четко соблюдала суверенитет и святость границ блюла не меньше, чем святость тех уз, которыми связала себя с Ларисой.

Лошадь сначала неслась галопом, потом Лариса понудила ее замедлить бег и пойти шагом, давая возможность полюбоваться нависшим над тропою шатром цветущей черемухи, сводящей с ума своим тяжелым, сладким и пьяным ароматом. Черемухи в поместье фламенги было больше всего, — видимо, Фрида питала слабость к этому растению, способному одним своим ароматом довести человека до мигрени…

И здесь, под сенью сладко-пьяной черемухи, Лариса услышала это…

Звук напоминал треск рвущейся ткани, шелест сминаемого листа бумаги, скрежет зажатого в тисках металла — все разом и усиленное тысячекратно. Ларисе показалось, что сейчас у нее лопнут барабанные перепонки. Лошадь под нею шарахнулась и жалобно закричала — не заржала, а именно закричала. Лариса ощутила во рту медно-соленый привкус крови.

— Что это? — прошептала она.

Звук повторился. Лошадь под Ларисой зашаталась.

— Милая, — умоляюще сказала ей Лариса, — домой! Пожалуйста!

Но лошадь взвилась на дыбы и сбросила с себя опешившую наездницу. Ринулась вскачь, прочь от заполнившего всю Вселенную звука…

И тут Лариса увидела, как лошадь вспыхнула и рассыпалась прахом. Это произошло настолько быстро, что бедное животное не издало ни звука. А потом Лариса увидела, что свет меркнет, черемуха над ее головой обугливается и осыпается, деревья, кусты, трава — все превращается в пепел и прах.

Лариса почувствовала, что горит сама. Но тело — там, где его коснулись «усовершенствования», внедренные фламенгой, — сопротивлялось натиску странного пламени. Лариса, корчась от боли, застави- ла себя идти к дому. С каждым шагом на ней истаивала человеческая плоть и все ярче сверкало нетленное серебро.

— Кто-то сумел пробить защиту и вторгся в поместье, — прохрипела Лариса. — Я должна остановить…

Когда Лариса ступила на подъездную дорожку дома, она увидела картину, подобную самым страшным ее снам.

Весь дом был не просто объят пламенем, его стены раскалились до самого пронзительного, выжигающего сетчатку глаза алого цвета. Страшная мысль о том, что внутри этого ада оказались Аня с Леночкой, а она, Лариса, не сумела их спасти, на миг парализовала женщину. Но потом она поняла — каким-то нечеловеческим, опять-таки данным ей фламенгой чувством, что с домом все в порядке — во всяком случае, изнутри. Что алые стены — это на самом деле все до единого слуги дома, вышедшие на его защиту и обратившиеся в адское пламя.

— Я должна попасть внутрь, — прошептала Лариса, чувствуя, что вместо губ у нее лязгает что-то