народа. И вот я увидел мысленно где-то в глубинном русском селе такую сельскую Наталью Николаевну.
Внешне она очень, может быть, отличается от виденной вами, хотя моя Наталья Николаевна тоже стройная, тоже очень аккуратная, неспешная в движениях и спокойная лицом женщина, в простом деревенском, но очень опрятном одеянии. Вообразил дальше, что в ее жизни разыгралась история, подобная той, что вы описали. Только вместо французского языка и особой утонченности в отношениях вообразилась мне ее ясная и чистая душевная культура и человеческая сущность, идущие из народных глубин и передаваемые из поколения в поколение, из века в век; изумительной белизны платочек (у вашей героини) преобразился в белую до голубизны косынку и чистую льняную скатерть, вместо золотой цепи не менее драгоценные, передаваемые из рода в род деревянные или стеклянные бусы.
Остальное в воображении осталось таким, как описали вы. Были только другие обстоятельства, другие разговоры и переживания, но сущность от этого не менялась. И я глубоко убежден, что есть еще такие женщины и сейчас, были они и раньше. И именно от них пошли сегодняшние Натальи Николаевны, независимо от того, учились ли они до революции в институте благородных девиц или в церковно- приходских училищах…
И никаких сантиментов.
Велики такие люди. Они велики человечностью, уходящей в самые сокровенные недра народной жизни, в те старинно-патриархальные традиции и обычаи, лучшие из которых забывать непростительно…»
Внешне может показаться, что оба этих письма ведут между собой скрытую полемику. Первое письмо ориентирует на «элиту», второе — на «народ». Но лично мне кажется, что оба автора пишут по существу об одном. Об особой бережности к духовному и нравственному наследию, формирующему сущность человеческих отношений. Это наследие, творчески развиваемое нами, — источник благородства, возвышенного понимания человека и мира!
Они пишут о почве и подпочве благородства, которую надо уберечь от эрозии и забвения. Различие у них чисто терминологическое. М. И. Федоров говорит: «соль народа», Р. М. Елисеева: «духовно- нравственная аристократия». Суть — одна.
О важности и актуальности этой сути говорит письмо шестнадцатилетней Люды Долич из города Фрязино Московской области.
«…Может быть, я и не родилась доброй, но я искренне хочу быть доброй, хочу научиться доброте, той самой, как ее понимают и осуществляют герои вашего очерка. У меня будет семья, дети. Как я буду счастлива, если они вырастут хорошими, добрыми людьми, если я сумею научить их доброте — доброте, сопряженной с трудом и не только моральными, но и физическими усилиями. Потому что путь доброты — путь наибольшего сопротивления. Я мало живу на земле, но меня нередко посещают и пессимистические настроения. Это потому, что я, несмотря на шестнадцать лет, успела столкнуться С безысходными положениями, в которые может попасть человек из-за того, что окружающие его люди черствы, бездушны, жестоки. Дорогие товарищи! Таких людей, как Наталья Николаевна, надо боготворить. Именно — боготворить».
Диалог заземленно-житейский
…Никогда не забуду потрясения, которое я испытал, когда ко мне лет десять назад в метельно- сумеречный вечерний час явился нежданно с улицы в редакционный кабинет некто в нахлобученной шапке и тулупе, лет сорока, с не по-зимнему темным, осунувшимся лицом и, помолчав, как бы уснув на минуту на стуле, объявил, что убил человека. Его не поймали, и, наверное, уже не поймают, потому что дело это было шалое, пьяное, в чужом городе и человек был незнакомый, с тех пор четыре года минуло. Пить он после этого перестал, и женился, и родил ребенка, сына, а душа не на месте, тоскует все отчаяннее.
Потрясение я испытал тогда не потому, что передо мной вдруг обнажилось самое тяжкое и непоправимое из того, что может совершить человек: работая над судебными очерками, я видел убийц в судах и колониях, а потому, что именно у меня он спрашивал, идти ему отбывать наказание или жить дальше с этой тоской.
Воспоминания о великих романах и гениальных художественно-философских исследованиях отнюдь не облегчали моей ответственности, ибо нести или не нести повинную голову туда, откуда возвращаются через тяжкие, долгие годы, должен был не литературный герой, а этот сидевший передо мною, мучившийся человек, доверивший мне и тайну, и судьбу.
Мне удалось убедить страшного вечернего посетителя, что он должен решить сам, что ему делать.
Уходя, он поблагодарил меня. Я удивился:
— За что?
— За то, что вы меня выслушали. Я рассказал, теперь будет легче.
Потом из колонии он писал мне: по-мужски твердо, без жалости к себе. Письма начинались неизменно одной и той же строкой: «Разрешите опять рассказать вам об огромной боли души…»
История эта заставила меня серьезно задуматься о том, что в нашем обществе — исторически оправданно — устранена из социальных и человеческих отношений фигура, игравшая ранее немалую роль в «епархии человеческой души» я имею в виду фигуру исповедника; но с исчезновением этой фигуры не исчезла и, наверное, не исчезнет никогда потребность души в особом, интимном общении человека с человеком, когда можно рассказать обо всем, омыть себя изнутри, облегчить (старое мудрое народное выражение!) душу, лучше понять себя. «Потребность человека в исповеди не исчезнет никогда», — писал Гете. Не переходит ли, думал я, роль эта стихийно, сама собой к писателю, формируя новые, нетрадиционные отношения с читателем?
Это особая тема, заслуживающая, видимо, самостоятельного исследования, и если я за-тронул ее сейчас, то вовсе не для того, чтобы развивать дальше, а потому, что с самого начала хочу уточнить: большая «исповедальная почта», которую получил я в последние годы (более десяти тысяч писем), вызвана не теми или иными особенностями моей писательской работы, а обстоятельствами, более широкими, серьезными и объективными. Хочу лишь добавить: упомянутые выше «нетрадиционные», то есть не чисто литературные, отношения между читателем и писателем, ломающие стереотип: писатель пишет, читатель читает — имеют в нашей отечественной литературе мощную «корневую систему», что с новой силой подтверждает старую истину — все, казалось бы, новое, нетрадиционное обладает богатейшими традициями.
В теме, мимолетно затронутой мною, традиции эти восходят к именам, которыми гордится и наш народ, и человечество, к великим писателям, которые были одновременно и великими учителями жизни. Новизна, вероятно, лишь в том, что роль, которую раньше выполняли гении, сегодня все чаще выпадает на долю обыкновенных «рядовых» литераторов, и надо «сыграть» ее по возможности достойно, чтобы тот, кто тебе доверился, не ощутил твоей «малости».
Нередко читательские исповеди — это портрет удачи или чаще неудачи, очарования или разочарования, небольшая житейская история, исследование интимного переживания.
Самые интересные исповеди — опыты самопознания, испытания себя, собственных сил, собственной неповторимости.
На моем столе лежит письмо, полученное от молодой женщины, которая решила однажды быть не самой собой.
Это, пожалуй, самый опасный искус, самый коварный соблазн на пути самопознания и