14). Решено было, что консулом 59 года будет Цезарь. Он обязуется провести законы в пользу ветеранов Помпея.

«Консульство Цезаря было годом организованного насилия. На Форуме царили вооруженные и подкупленные банды…» — писал крупнейший русский антиковед М. И. Ростовцев ^{48}. Люди Цезаря приходили на Форум «со спрятанными под одежду короткими мечами» (Арр. B.C., II, 10). Стало ясно, что 62 год был генеральной репетицией 59-го. Форум был захвачен. Сенат Цезарь почти не собирал, а в те редкие разы, когда все-таки созывал отцов, спрашивал мнение одного Красса (Cell., IV, 10). Предложены законы были следующим образом. Форум занят был вооруженными людьми. Цезарь поднялся на Ростры и, «поставив с одной стороны Помпея, с другой — Красса, спросил, одобряют ли они предложенные законы». Они не только одобрили, но заявили, что, если понадобится, будут добиваться их силой. А Помпей прибавил, что возьмет не только щит, но и меч (Plut. Caes., 14).

Вторым консулом был некий Бибул. Человек это был горячий, зять Катона и его пылкий подражатель. Услышав, как нагло попирают законы, он кинулся на Форум и хотел произнести против Цезаря речь. Но на него бросились. На голову ему вывалили корзину с навозом. «Люди, вооруженные кинжалами, ломали фасции и знаки консульского достоинства Бибула, некоторые из окружавших его трибунов были ранены. Бибул, не смущаясь этим, обнажил шею и призывал друзей Цезаря скорее приниматься за дело.

— Если я не могу убедить Цезаря поступать законно, — кричал он, — то своей смертью навлеку на него тяжкий грех и преступление!

Друзья отвели его насильно в расположенный поблизости храм Юпитера Статора… Катон, как юноша, бросился в середину толпы и стал держать речь к народу. Но сторонники Цезаря подняли его на руки и вынесли с Форума. Тогда Катон вернулся другой дорогой, снова взбежал на трибуну и, так как говорить было бесполезно… грубо кричал на Цезаря, пока его снова не подняли на руки и не выбросили с Форума». Через минуту он снова очутился на площади. Но тут дождем полетели камни и дротики. «Многие были ранены, остальные опрометью бежали с Форума. Последним уходил Катон — медленным шагом, то и дело оборачиваясь и призывая сограждан в свидетели» (Арр. B.C., II, 11; Plut. Cat. min, 32; Sen. Luc., XIV, 13).

После этого Цезарь потребовал под страхом смерти, чтобы все дали клятву соблюдать его законы. Поклялись все. Разумеется, кроме Катона. Друзья пришли в ужас, они убеждали его до хрипа; «вся женская половина дома, проливая обильные слезы, молила Катона уступить и принести клятву», но Катон был неумолим. Убедил его в конце концов не кто иной, как Цицерон. Как опытный адвокат, он разом понял, как надо действовать. Чем больше говоришь Катону о грозящей опасности, тем упрямее он рвется в бой. Поэтому Цицерон заговорил совсем по-другому. Неужели же, сказал он, Катон хочет идти на смерть и бросить Республику, которой он сейчас так нужен? Мало того. Он нужен самому Цицерону. Ему угрожает опасность, и спасти его может один Катон. Это был веский довод. Катон уступил (Plut. Cat. min, 33).

Цезарь же продолжал действовать. Когда он выступил в сенате, неожиданно встал Катон и начал говорить. Он говорил и говорил, и стало ясно, что он хочет прибегнуть к своему любимому приему, обструкции. И тут к всеобщему изумлению Цезарь позвал ликтора и велел отвести Катона в тюрьму. Такое наглое попрание законов всех поразило. Ликтор грубо схватил Катона и потащил его вон. Катон ничуть не смутился. Как ни в чем не бывало он продолжал говорить. Сенаторы молча встали и также молча последовали за Катоном. Они шли через Форум. Зрелище это привлекло внимание. Сбежался народ. Катона обступили. Прибывали все новые и новые люди. Вскоре вокруг собралась уже огромная толпа. Все слушали, боясь упустить хотя бы слово. Все это странное шествие было уже у порога тюрьмы. Цезарь был раздосадован. Он приказал отпустить Катона (Atteius Capito a. Gell, IV, 10; Plut. Cat. min, 32).

В городе хозяйничали вооруженные банды. «Сенаторы не могли противопоставить ничего равного силе и подготовленности Цезаря», — говорит Аппиан (Арр. B.C., II, 11). Стали бояться терактов. Бибул до конца своего консульства не решался выйти из дома. Однажды Цезарь против обыкновения созвал зачем-то сенат. Войдя, он увидал, что Курия пуста. На скамье сидел только один древний старик.

— Где же остальные? — спросил консул.

— Они боятся, — был ответ.

— А ты?

— Меня освобождает от страха моя старость, — спокойно отвечал сенатор (Plut. Caes., 14).

В этот-то ад гражданских смут брошен был наш герой. «Вот по каким волнам я ношусь», — писал он Аггику (Att., 1, 18, 8). Но все по порядку.

После бурных событий 62 года у Цицерона началась обычная для него депрессия. Он хандрил, тосковал и жаловался Аттику, что его никто не любит. «Я покинут всеми и нахожу утешение только в обществе жены, дочурки и прелестного Цицерона (то есть сына, которому было четыре с половиной года. — Т. Б.)», — писал он в начале 60 года. Впрочем, из дальнейших слов выясняется, что оратор нисколько не покинут, дом его с утра до вечера полон народу и он, напротив, страдает оттого, что его ни на минуту не оставляют в покое. Но все это не то, не то, говорит он. «Эта показная дружба, словно покрытая слоем позолоты, дает нам, конечно, определенный блеск на Форуме, но дома от нее никакой радости. Когда утром мой дом переполнен людьми, когда я затем спускаюсь на Форум, окруженный густой толпой друзей, во всей этой толпе я не могу найти ни одной родной души, никого, с кем я мог бы запросто пошутить или вместе повздыхать» (Att, I, 18, I).

А между тем темные тучи вновь собрались над Римом. Цицерон почувствовал это первым. Он привык улавливать малейшую смену настроений у слушателей, нервы его были всегда напряжены до предела, как слишком натянутая струна. И его бесило самодовольное спокойствие окружающих. «Эти болваны воображают, что их рыбные садки уцелеют после гибели государства», — в сердцах писал он Аттику (Att., 1, 18, 6). В декабре 60 года он сообщает другу, что надвигаются грозные события. То были уже не предчувствия. Он узнал обо всем, причем из самого верного источника — от самого Цезаря. Тот писал, что заключил союз с Помпеем и Крассом; сделал он это, по его словам, чтобы спасти Рим, иначе непременно вспыхнула бы гражданская война. Но сейчас он в мучительных сомнениях, ему нужен совет. И единственный человек, который может такой совет дать, это Цицерон. И далее следовали самые приятные, самые лестные комплименты оратору. В заключение он предлагал Цицерону быть в их союзе четвертым. Расчет его был ясен. Он знал, как чувствителен к похвалам великий консуляр, и не сомневался, что тот попадется на золотой крючок лести. Но все-таки он плохо понимал Цицерона. Странное дело. С одной стороны, лесть всегда доставляла ему огромное удовольствие и слова Цезаря были ему чрезвычайно приятны. С другой — он видел собеседника насквозь. Видел сейчас и Цезаря. Цицерон словно состоял из двух людей — один был тщеславен и доверчив, другой всегда видел ошибки и промахи первого и зло над ним подшучивал.

Но все-таки предложения Цезаря произвели на него сильное впечатление. Он знал, что надвигается смута. А если я приму их, рассуждал он, меня ждет спокойная старость. Все это так заманчиво. Но боюсь, заключает он, что для меня все соблазны, все доводы рассудка перевесит мысль, так хорошо выраженная Гомером: «Знаменье лучшее всех — лишь одно: за отчизну сражаться»^{49} (Att., II, 3, 3–4). Так без всякой аффектации, без пафоса и пышных фраз, с легкой насмешкой над собой Цицерон решился на отчаянный риск. Он отверг предложения Цезаря и остался ждать приближающейся бури. Увы! Он даже приблизительно не представлял, какой чудовищный ураган обрушится на Рим.

Когда же началось консульство Цезаря, когда по улицам ходили вооруженные до зубов головорезы, когда Катон, обливаясь кровью, кидался в толпу бандитов, Цицерон почувствовал ужас. Рим преобразился. Откуда-то из глубины выползла на поверхность вся та нечисть, которая прежде пряталась где-то по углам. Цезарь, говорит Плутарх, «возбуждал главным образом пораженные недугом растленные слои общества» (Plut. Cat. Min., 26). Верный цезарианец Саллюстий писал впоследствии, что