дому беременную жену. Но и его покорность имела предел. Когда Сулла вздумал было запретить ему триумф, — о! — тут Помпей показал свои когти. Он бросил в лицо старому диктатору гордые слова:

— Больше народов поклоняются восходящему солнцу, чем заходящему!

Сулла разом понял, кто из них восходящее, кто заходящее солнце, и смирился.

Когда Сулла умер, взбешенный народ хотел столкнуть тело тирана с погребального ложа, но Помпей бросился между ними, удержал их и «добился погребальных почестей для умершего» (Plut. Pomp., 9; 14–15).

Помпей был кумиром солдат и римской черни. Он имел славу лучшего полководца. Он всегда поражал Рим невиданными зрелищами. И потом к чести его надо сказать, что этот помощник кровавого Суллы был совсем не кровожаден, напротив, мягок и великодушен. Все это покорило сердца квиритов.

Совсем другой человек был Цезарь. Потомок знатнейшего патрицианского рода, происходящий по прямой линии от самого Энея, он совсем юным кинулся очертя голову в водоворот гражданских смут и сразу же примкнул к самым крайним демократам. Он сделался марианцем. Рассказывают, что престарелый Сулла, глядя на него, произнес пророческие слова:

— В этом мальчишке много Мариев! (Plut. Caes., 1).

Он бежал из Рима и вернулся только после смерти Суллы. Имя Мария было тогда под запретом. И вот однажды Цезарь выставил на Форуме изображение Мария и громко заговорил о его великой славе, о его подвигах. Таким образом, если Помпей добился для Суллы почетного погребения, Цезарь «как бы вернул Мария из преисподней» (Plut. Caes., 5).

Цезарь стал вождем демократов. И к этому у него были все данные. «Искушенный в мастерстве красноречия и склонный скорее раздуть любую смуту в государстве, чем дать ей погаснуть — ибо в переворотах и смутах он видел благоприятную почву для собственных замыслов», он с неподражаемым искусством умел управлять толпой (Plut, Cat. Min., 32). Этот человек выделялся яркими талантами. «Прекрасный оратор и искусный политик, не останавливающийся ни перед чем, питавший большие надежды на будущее, не по средствам щедрый, когда вопрос касался его честолюбия, он… был чрезвычайно популярен» (Aрр. B.C., II, I). Жил он на широкую ногу и ни в чем себе не отказывал. При этом он, с одной стороны, следовал своим естественным наклонностям — только такая жизнь и казалась ему настоящей; с другой — никогда не забывал о своей всегдашней цели — власти. А «его обеды, пиры, вообще блестящий образ жизни содействовали постепенному росту его влияния в государстве», говорит Плутарх, а Аппиан поясняет: «…так как народ всегда хвалит щедрых людей» (Ibid., II, 1). Он умел ослепить народ блестящими празднествами, не уступавшими Помпеевым. Однажды, например, он выставил на арене 320 пар гладиаторов — в то время вещь неслыханная! — и они буквально сияли своим драгоценным вооружением (Plut. Caes., 4– 5).

Цезарь принадлежал к числу золотой молодежи даже сейчас, когда ему было уже за сорок. Он не знал обременительных семейных обязанностей, одевался всегда с иголочки, был моден, изящен и элегантен; его любовные похождения гремели на весь Рим, и даже в сенате ему передавали записки от любовниц. Говорят, многих это сбивало с толку и они не принимали Цезаря всерьез, считая его просто легкомысленным фатом. Один только Цицерон, глядя на него, чувствовал, что у него сжимается сердце от странной тревоги. «Но, — прибавлял он, — когда я вижу, как тщательно уложены его волосы, как он почесывает голову одним пальцем, мне кажется, этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя» (Ibid.). Пожалуй, здесь следует объяснить, почему Цезарь «почесывал голову одним пальцем». Дело в том, что он причесывался у самых дорогих, самых модных куаферов. Его прическа представляла собой шедевр, произведение искусства. Мог ли он испортить ее, смять, грубо почесавшись всей рукой? Нет, конечно. После парикмахера он осмеливался только осторожно коснуться головы самым кончиком пальца. И этот-то жест, жест записного франта, сбивал всех с толку.

Цезарь тратил ежедневно уйму денег. Значит, он был баснословно богат? Чему же в таком случае равнялось его состояние? Оно равнялось поистине огромной отрицательной величине. «Он завяз по уши в долгах», — пишет Аппиан[81] (Арр. B.C., II, 1; Plut. ibid.). Кредиторы буквально схватили его за горло. Об этом говорит один поразительный факт. В 62 году он был претором. И в конце года собирался поехать в назначенную ему провинцией Испанию. И что же? Кредиторы вцепились в него и не выпускали его — магистрата римского народа, имевшего официальное назначение! — из города. Спас его Красс. Он — в который уже раз! — уплатил его долги и поручился за него своим именем. Цезарь уехал.

Имя Красса уже неоднократно встречалось в нашей книге. Кем же был этот таинственный человек, которого в Риме считали двигателем и скрытой пружиной всех смут последнего времени? Красс был мультимиллионером, самым богатым человеком Рима. То был старый сулланец. Нажил он свои колоссальные богатства самыми гнусными способами. Он участвовал в проскрипциях и в аферах столь грязных, что даже Сулла, не отличавшийся особой брезгливостью, испытывал к нему отвращение (Plut. Cras., 6–7). Цицерон говорит, что Красс начисто был лишен всякого чувства чести и всяких моральных принципов. Он готов был плясать, завладев неправедно деньгами. Он готов был унижаться и лебезить перед всяким, лишь бы сделать карьеру. При всем том Красс был глубоко несчастен. Трагедия его заключалась в следующем. Он был сказочно богат. Богатства его были огромны, несметны. Он хвалился ими и смеялся над нищими, которые думают решать судьбы Рима. Политиком может быть лишь тот, кто имеет достаточно денег, чтобы содержать армию, говорил он (De off., III, 75; I, 109; 20). Однако хотя в тогдашнем Риме деньги играли большую роль, все-таки первенства они не давали. И вот он, первый богач Рима, обречен был всю жизнь быть на вторых ролях. Поэтому он жгуче завидовал. Больше всего Помпею и Цицерону, царям Форума и бранного поля. Он люто ненавидел их, вредил им, но увы! Не было у него ни военных талантов, ни особого красноречия. Наконец, после многих неудачных попыток он решил, что, если он не может купить за деньги власть в Республике, ничто не мешает ему купить какого-нибудь ловкого политика, который и будет его послушным орудием. Выбор свой он остановил на Цезаре. Видимо, потому, что тот был весь опутан долгами. Красс выкупил его и, как он полагал, завладел его телом и душой. Вместе они и образовали генеральный штаб революции. В Риме говорили, что в грядущем перевороте Крассу назначается роль диктатора, а Цезарю — его ближайшего помощника.

Итак, Цезарь явился к Помпею и предложил союз. Они трое должны завладеть властью. Кажется, Помпей был смущен. Цезаря он никогда не считал другом. Красс же всегда был ему противен, ибо он еще не утратил привычек порядочного человека. Однако другого пути Помпей не видел. Он воевал всю жизнь и совершенно отвык от мирной жизни. Он забыл свою родину, ее законы и обычаи. Забыл настолько, что Варрон по его просьбе составил для него шпаргалку, где сказано было, как надо созывать сенат, какие вопросы можно обсуждать, как проводить голосование и т. д. Оказывается, Помпей не знал даже этого. В Риме он чувствовал себя так же неловко и неуверенно, как моряк на берегу. Притом, если первое время его носили на руках, то теперь стали поостывать. Способствовал этому он сам. Он был надутым, холодным, чванным, неприветливым. «Высокомерие Помпея и его недоступность в обращении», говорит Плутарх, отталкивали всех. Все стали говорить, что для его популярности полезно почаще уезжать: во-первых, там, на чужбине, он совершает великие подвиги, во-вторых, его не видят (Plut. Cras., 7). Словом, он растерялся и принял предложение Цезаря.

Так заключен был так называемый триумвират, союз трех. В этом союзе Помпей был мечом — сотни тысяч ветеранов в разных частях света готовы были подняться по первому его зову. Красс — олицетворенным денежным мешком, Цезарь — мозгом и языком. А нет силы страшнее армии, денег и демагогии, поэтому «эти три лица обладали вместе всемогуществом, — говорит Аппиан. — Историк Варрон, описавший их соглашение в книге, дал ей название Трехглавое чудовище» (Арр. B.C., II, 9). Союз закреплен был браками, которые в Риме ядовито называли династическими, намекая на браки между царями. Помпей только что разошелся с очередной женой, так как она открыто была любовницей Цезаря и его клеврета Мамурры. Теперь Цезарь женил его на своей единственной дочери, совсем молоденькой Юлии. Брак был заключен несмотря на то, что у Юлии был жених, некий Цепион. Помолвку расторгли, а Цепиону, чтобы утешить, отдали в жены дочь Помпея, тоже уже с кем-то обрученную. Катон тогда в негодовании кричал, что эти люди добиваются власти сводничеством (Plut. Caes.,