одно письмо. Он узнал, что друг его потерял в гражданской войне сына. Цицерон, конечно, тотчас же написал ему письмо с соболезнованиями и утешениями. Он перебрал все то, что говорили философы о душе и смерти. «Но ни эти, ни другие утешительные мысли, которые обсуждались мудрейшими людьми и были увековечены в их книгах, по-моему, не действуют так сильно, как само положение нашего государства — его совершенная безнадежность. Сейчас самые счастливые люди — это те, которые никогда не брали на руки детей. И те родители, которые потеряли детей сейчас, менее несчастны, чем были бы, случись это, когда Республика была здоровой или хотя бы, когда она существовала…. Тот, кто ушел, не ошибся… Клянусь Геркулесом, когда я слышал, что в наше тяжкое, гибельное время умер какой-нибудь юноша или мальчик, мне всегда казалось, что бессмертные боги вырвали его из этих страданий и несправедливостей… Если ты избавишься от мысли, что с теми, кого ты потерял, случилось несчастье, тебе сразу станет много легче. Ведь остается только твое собственное горе, но оно ведь не связано с ними, оно касается одного тебя» (Fam., V, 16).

И тут Цицерон вспомнил вновь о той своей державе, которая не подвластна была царям земным — о литературе. «Есть одно убежище — наука и литература… В счастье мы думали, что это только удовольствие, ныне же это спасение» (Fam., VI, 12, 5). «Мог ли бы я жить, если бы не жил литературой» (Fam., IX, 26, I). В одном произведении он излагает свои взгляды, и вдруг неожиданно у него с губ срываются следующие слова: «Но даже если все, что я говорил, неубедительно, то будет ли кто-нибудь настолько суров и жесток, чтобы не сделать мне снисхождения за то, что теперь, когда мои знания и речи стали в общественных делах бесполезны, я не предался праздности, которая мне чужда, не предался скорби, которой я противлюсь, но предпочел заняться науками?» (Or., 148).

И плоды его трудов поистине великолепны. Накануне гражданской войны Цицерон узнал, что умер Гортензий.

Тогда среди моря крови и грома битв никто не заметил смерти этого отжившего свой век старика. Но Цицерону это тяжело легло на сердце. Он вспомнил, каким впервые увидел Гортензия — молодым, ослепительным, неотразимым. И вот теперь он задумал воскресить Гортензия. Он написал историю римского красноречия от первых еще робких его шагов до последних лет. И под пером Цицерона великие ораторы прошлого оживали и начинали говорить. Кончается трактат чем-то вроде творческой автобиографии Цицерона. Он вспоминает свою юность, первые свои речи и явление в его жизни Гортензия. Прекрасное это произведение превратилось под пером Цицерона в надгробное слово, величественный реквием римскому красноречию. И как некогда он благодарил богов за смерть Красса Оратора, так теперь благодарит их за то, что они вовремя взяли к себе Гортензия. Не увидел он новой гражданской войны, а главное, не увидел, во что превратился его Форум, Форум, где он некогда блистал во всем своем великолепии. Теперь этот Форум умер. Разум и талант уже не нужны Риму. Да, судьба Гортензия была поистине счастливой. Участь Цицерона много печальнее. И он заканчивает свое сочинение словами, переложенными на стихи Тютчевым:

Как ни странно, поэтический перевод оказался самым точным.

Написал Цицерон в это время и другое сочинение, тоже посвященное памяти ушедшего друга. Но оно потребовало от него не только таланта, но и мужества. То было похвальное слово Катону.

Когда в Риме узнали о смерти Катона, столь же необыкновенной, как и вся его жизнь, многие сразу же загорелись страстным желанием написать житие этого нового святого. Но не у всех хватало на это духу. Дело в том, говорит Цицерон, что Катон был не просто злейший враг Цезаря. Вся его жизнь была героической борьбой за Республику и законы против революции и диктатуры. Без этой борьбы и сама жизнь Катона теряла всякий смысл. «Его невозможно прославить, не подчеркнув, что он предвидел то, что сейчас происходит, боролся против этого и, когда это все-таки случилось, ушел из жизни, чтобы не видеть» (Att., XII, 4). Таким образом, автор книги о Катоне должен был и сам до некоторой степени повторить его подвиг. А на это мало кто был готов. Цицерон решил, однако, что это его священный долг перед памятью мертвого. И долг этот он выполнил. Книга его называлась «Катон». До наших дней она, к несчастью, не дошла. Рассказывают, что она написана была блестяще. Тацит, читавший ее, говорит, что автор до небес вознес своего героя (Ann., IV, 34).

Пример Цицерона придал смелости другим поклонникам Катона. Брут, Мунаций, Фадий Галл и множество других написали ему славословия. Цезарь был в то время на войне, но должен был вот-вот воротиться (46 год). Писателей невольно пробирала дрожь при мысли о том, как диктатор отнесется к их творениям. Цицерон со своей обычной иронией писал Галлу: «Учитель вернется быстрее, чем мы ожидали, и пошлет катонианцев в Катоний» (Fam., XII, 25). Катонием называлась преисподняя. Но Цицерон недооценил ту странную любовь, которую испытывал к нему учитель. Наконец от Цезаря пришло письмо, и письмо это было совершенно неожиданным. Диктатор писал, что прочел цицероновского «Катона». Он в восторге: книга доставила ему истинное наслаждение, читая ее, он становится красноречивее. За ним ответ. Однако на перо надо отвечать только пером. И тут же среди боевых действий Цезарь сел писать «Антикатона». В предисловии он пишет, что это ответ Цицерону — остальных катонианцев он, видимо, считал недостойными этой чести. Самому Цицерону он пропел настоящий дифирамб. Уподобил величайшему гражданину Афин Периклу, творцу афинской демократии, и вообще осыпал самыми лестными похвалами. И его жизнь, и таланты недосягаемы. Он умолял читателей не сравнивать язык его книги с цицероновским — он всего лишь простой воин и не ему тягаться с изысканной красотой слога гения (Att., XIII, 46, 2; Plut. Cic., 29; Caes., 3).

К сожалению, он не проявил подобного же благородства по отношению к самому Катону. Он буквально выливает на его голову все помои. Памфлет возмутил современников. Как не стыдно Цезарю, говорили они, издеваться над памятью своего великого врага? Кто поверит теперь, что он простил бы живого Катона, если с такой злобой говорит о мертвом? Чтобы пресечь все эти толки, Август уничтожил «Антикатона». Он считал, что книга эта пятнает память его приемного отца, а не Катона.

Вскоре стало известно, что Цезарь написал новую книгу, на сей раз о латинском языке, и посвятил ее Цицерону. Он называет оратора первооткрывателем всех сокровищ латинского языка, славой римского народа. Что значат по сравнению с его лаврами лавры всех триумфаторов, говорит он.

Они лишь немного раздвинули границы римской державы, Цицерон же так широко раздвинул границы разума (Brut., 253; Plin. N.H., VII, 113). Простая вежливость требовала теперь от Цицерона ответить любезностью на любезность и посвятить Цезарю какой-нибудь из своих прекрасных диалогов, а может быть, даже вывести диктатора на его страницах, как вывел он Атгика, Брута, Катона, Варрона и некоторых других. Несомненно, Цезарь втайне на это надеялся. Если бы он был частным человеком, вероятно, Цицерон так бы и сделал — ведь он всегда был высокого мнения об уме и вкусе Цезаря. Но посвящать свое сочинение диктатору он считал отвратительным низкопоклонством. И Цезарь так и не получил от него ответного подарка.

Однако литература не захватывала Цицерона полностью. Всю жизнь он был не только писатель, но и артист. Дрожь волнения в начале речи, игра на душах слушателей, слезы, бурные овации — все это было необходимо ему как воздух. Он привык иметь дело не только с книгами, но и с живыми людьми. И тоска снова сжала его сердце. Вот тогда-то он принялся за новое, совсем уж необычное дело — он поставил себе целью вернуть всех изгнанников в Рим. Это было нечто удивительное, беспримерное. Среди этих людей были знатные вельможи и скромные обыватели; были его близкие друзья и совсем чужие ему люди, были почти враги. Но для Цицерона это было безразлично — за всех он хлопотал с одинаковым усердием. С утра до вечера обивал он пороги надменных временщиков Цезаря, добивался приема у самого диктатора, просил, убеждал, доказывал. «Я буду молить за тебя не только Цезаря, но и всех его друзей», — пишет он одному (Fam., VI, 14, 3). Я употреблю все силы «без всяких оговорок и ссылок на занятость и трудности», — говорит он другому (Fam., VI, 5, 1). «Сейчас я совершенно бессилен, — объясняет он третьему, — но все, что может тень моего былого почета, обломки