«вкрадчивых» писем до нас дошло. И это действительно какой-то шедевр, вершина ума и лести. Цезарь описывает оратору свой образ действий. Он решил прощать всех своих врагов. Если угодно, пусть едут к Помпею, ему все равно. «Для меня нет ничего ненавистнее жестокости». И единственная награда, которую он ждет, более того, жаждет, это похвала Цицерона. «Я радуюсь словно триумфу, что ты одобряешь мои поступки… Мне хотелось бы, чтобы ты был поближе к Риму, тогда я мог бы воспользоваться твоими советами и твоей поддержкой» (Att., IX, 16).

Это действительно умно. Цезарь соблазняет оратора не золотом, не почестями, как своих любимцев. Нет. Он хочет покорить его тем, что сам Цицерон ценил более всего на свете — гуманностью! И потом, какие блестящие возможности представлялись Цицерону. Руководить тираном — ведь сам Цезарь недвусмысленно просил об этом — защищать невинных, стараться обратить его мысли к добру, спасти страну от новых проскрипций — разве все это не более достойная задача, чем быть простым солдатом Помпея? И что может копье в его слабой руке? Его оружие — ум и язык. Да, это была поистине великолепная приманка. И тем более странно, что Цицерон ее сразу же с порога отверг. Ответ его удивительно благороден и прост. Цезарь спрашивает его совета? Совет этот таков — простить Помпея и помпеянцев и примириться с ними. Более того, Цицерон начисто отверг должность «серого кардинала», которую предлагал ему Цезарь. Вместо того он решил выговорить себе только одно условие — разрешение жить в деревне, никогда не переступать границ Рима и не заседать в сенате.

Цезарь не ограничился письмами. Он всегда пользовался славой обаятельнейшего человека и теперь задумал лично явиться к Цицерону, уверенный, что старый оратор не устоит против его чар. И вот весной он прибыл в его сельский дом в Формиях. Цезарь был сама любезность, сама ласка. Но как ни странно, он достиг своим визитом прямо противоположных результатов. Дело вот в чем.

Лагерь Цезаря представлял какую-то странную, даже несколько жуткую картину. Как некогда Катилина, Цезарь сделал ставку на так называемых «пропащих» людей — неоплатных должников, преступников и прочий сброд. «Он был единственной опорой для подсудимых, для задолжавших и промотавшихся юнцов»; тем же из них, кто «настолько погряз в преступлении и распутстве, что даже он не мог им помочь… он прямо говорил, что спасти их может только гражданская война» (Suet. Iul., 21, 2). Целий, перешедший на сторону Цезаря, говорил Цицерону, что его патрон имеет обыкновение добиваться дружбы негодяев какой угодно ценой (Fam., VIII, 4). Сам же Цицерон впоследствии писал: «Было у Цезаря вообще такое обыкновение: если он видел, что какой-то человек совершенно погряз в долгах и нужде и если при этом он был дерзким негодяем, он делал его своим другом» (Phil., II, 78). Вот почему еще в самом начале гражданской войны Цицерон писал Атгику, что считает Цезаря страшной силой. «Мы имеем дело с человеком необыкновенно дерзким и вполне подготовленным; с ним все, кто осужден или обесчещен, и все, кто достоин осуждения или бесчестья, кроме того… пропащие люди… и все, кто задавлен долгами, а их больше, чем я думал» (Att., VII, 3, 5).

И вот сейчас все эти люди пестрой толпой ввалились в дом Цицерона. Он был в ужасе. «Боги! Какая свита!» Они показались ему адской толпой, вырвавшейся из преисподней. Давно я не видал столько мерзавцев разом, говорил он Аттику (Att., IX, 18, 2). Цицерон схватился за голову. Он понял вдруг, что Италия в руках негодяев, уголовников. Вот они, новые хозяева жизни, которые дорвались до власти! Они не знают удержу, для них не существует ни законов, ни морали. Что ждет впереди страну, и не только страну, а весь мир, провинции, отданные им во власть? Резня может начаться с минуту на минуту — пусть сам Цезарь и не кровожаден, он слишком зависит от этих людей. Сейчас по всей Италии проводили набор для войны с Помпеем. Цицерон жил в сельской местности и мог это очень хорошо наблюдать. Он с отчаянием смотрел на юношей, которых отправляют на бойню. «Какое печальное, какое страшное зрелище этого чудовищного зла! Происходит набор… Это всегда тяжело, даже если проводят его люди честные, проводят ради справедливой войны, проводят с умеренностью. Подумай, как же это горько сейчас, когда всем руководят пропащие люди, делается это для нечестивой гражданской войны и бессовестным образом» (Att., IX, 19, 1; X, 8, 6).

В конце весны Цезарь вместе со своей «адской свитой» умчался в Испанию, где уже пылала война. Между тем Цицерон узнал, что Помпей бежал из Италии. За ним последовали все сенаторы и все магистраты римского народа. В стране не осталось законного правительства. Цицерон понял, что все кончено. Эта новость как громом его поразила. Все планы, все помыслы, все надежды развеялись в прах, как ворох осенних листьев. «Мне показалось, что в мире погасло солнце», — говорит он. Его настроение разом изменилось. Там где-то люди умирают за Республику, а он нежится здесь, в своем поместье. Жалкий болван! Нет, прочь, прочь из Италии, простым солдатом последует он за республиканцами. «Я не могу выдержать тоски. Ни книги, ни литература, ни науки — ничто меня не утешает. И вот дни и ночи, подобно той птице[106], я жажду улететь» (Att., IX, 10, 2– 4).

Его близкие пришли в ужас, узнав об этом безумном решении. Атгик и Туллия умоляли его одуматься, взвесить все, хотя бы подождать, чем кончится война в Испании. Ответ Цицерона поистине удивителен. Чего ждать? — спрашивает он. Может быть, они надеются, что победит Помпей? К нему хлынут все прежние враги, станут лебезить перед ним, и тогда «сколь славен, сколь почетен будет мой приезд к Помпею!» Нет, «нужно именно покинуть победителя, а не побежденного». Победитель устроит резню, введет проскрипции и установит «царскую власть, невыносимую не только для римлянина, но для какого- нибудь перса». Он решил разделить участь побежденных (Att., X, 8, 1–6).

Итак, Целий говорил, что примкнуть следует к победителю и считать, что прав тот, кто сильнее. Цицерон же думал, что идти следует за побежденным и правым считать того, кто слабее. «Я никогда не хотел быть участником его победы, но я жажду разделить его несчастье», — говорил он о Помпее (Att., IX, 12, 4).

Цезарь был на пути в Испанию, когда узнал о решении Цицерона. Новость эта застала его врасплох. При всем своем обширном уме он, по-видимому, плохо разбирался в людях. Это показали дальнейшие события. Все его любимцы, все самые доверенные и приближенные люди тайно предавали его. Убили его друзья и любимые офицеры. Вот и сейчас он был абсолютно убежден, что покорил оратора. Легкая светски-литературная беседа, заманчивые обещания и щедрая порция лести — что еще нужно? Вот почему он был буквально ошеломлен. Целий, который находился тогда в его войске, рассказывает, что Цезарь вошел к нему страшно взволнованный и, едва поздоровавшись, выложил поразительную новость. Он просил, чтобы Целий употребил все свое влияние и остановил Цицерона от рокового шага. Целий, по его собственному выражению, «был убит». Он решил сделать все, чтобы вырвать друга из лагеря обреченных. Тут же он написал оратору письмо, где с совершенно несвойственными ему серьезностью и волнением заклинает Цицерона подумать о детях и хотя бы ради них не губить себя (Fam., VIII, 16). Это письмо после того, как его прочел сам Цицерон, попало в руки его сына и племянника. Мальчики рыдали навзрыд, читая его и представляя, что ожидает их семью (Att., X, 9, 2).

Немедленно весь хор клевретов Цезаря, повинуясь незримой палочке дирижера, заныл и заплакал, умоляя Цицерона одуматься. Даже грубый Антоний написал ему письмо, уговаривая остаться ради Туллии (Att., X, 8 а). Сам Цезарь немедленно взялся за перо и написал следующее: «Я никогда не сомневался, что ты не сделаешь никакого опрометчивого или необдуманного шага. Но меня взволновала людская молва и я решил, что мне необходимо написать тебе и просить ради нашей дружбы — не езди к ним теперь, когда их дело проиграно, ведь ты считал, что этого не следует делать даже тогда, когда у них все еще было благополучно. Ты нанесешь тяжкую обиду нашей дружбе и причинишь себе самому неприятности, если не смиришься с судьбой (потому что ведь для нас все складывается великолепно, а для них совершенно неудачно) и не последуешь за нами — ведь они не изменились с того времени, как ты решил бежать от их замыслов. Или, может быть, ты осуждаешь какой-нибудь мой поступок? Для меня это было бы всего горше. Молю тебя именем нашей дружбы, не делай этого. Наконец, что более всего подобает честному и миролюбивому человеку, честному гражданину, как не уйти от гражданских смут? Некоторые желали бы этого, но страшатся опасности. Но ты, зная мою жизнь, зная мою дружбу, не сможешь найти ничего безопаснее, ничего почетнее, чем уйти от всяких гражданских раздоров.

Писано за 15 дней до майских календ. В пути» (Att., X, 8Ь).