Цицерон только махнул рукой. Он сказал, что готов как пленник идти за триумфальной колесницей Цезаря, только бы удалось заключить мир. «От себя он обращался с советами к обоим — Цезарю посылал письмо за письмом, Помпея уговаривал и умолял при всяком удобном случае, — стараясь смягчить взаимное озлобление. Но беда была неотвратима» (Plut. Cic., 37). Страшная война стала реальностью. Надо было выбирать, к какому лагерю примкнуть. А выбор этот был поистине тяжел.

Казалось бы, какие тут могут быть колебания? Разве Цицерон в течение всей своей жизни не защищал Республику? Он любил ее больше всего на свете, он готов был всем ради нее пожертвовать, и вот сейчас, когда его Республике угрожал жестокий враг, который намеревался силой уничтожить все законы, он вдруг заколебался? Что за странность! Все это так. Но дело в том, что волею судеб Республику защищал Помпей, тот самый Помпей, который десять лет ее расшатывал, который был триумвиром и зятем Цезаря. Никто ему не верил и все боялись, что вместо борьбы за свободу будет война за царство между двумя удачливыми вождями. Вот что делало положение особенно трагичным и всякую борьбу безнадежной. Цицерон рассказывает, что в эти страшные дни приехал к нему его старинный приятель Сервий Сульпиций. То был интеллигентнейший человек, тихий, кроткий и честный, замечательный юрист, ученый со светлым умом. Сейчас Сервия как подменили. Он рыдал, как ребенок, рыдал так, что Цицерон, по его словам, опасался, что кончится вся влага у него в организме. Сквозь слезы он бормотал только одно — два тирана борются за власть и «победа каждого из них ужасна» (Att., X, 14).

То же самое думал Цицерон. «Ни у одного из них нет цели, чтобы хорошо было нам — оба хотят царствовать» (Att., VIII, 11, 2). Поэтому, говорит он, «у меня есть от кого бежать, но не за кем следовать» (Att., VIII, 7, 2). И все-таки Цицерон решил до конца защищать Республику, а значит, встать под знамена Помпея. Этот выбор, говорил он Аттику, не сулил даже слабой надежды на счастье. Впереди только мрак и отчаяние. «Если нас победят, мы будем проскри- бированы. Если победим мы, то все равно станем рабами. Что же ты думаешь делать, спросишь ты. То же, что и скотина, — если стадо распугать и оно разбежится в разные стороны, то каждая скотина находит тварей своей породы. Как бык за стадом, я последую за честными людьми… даже если они бегут в бездну» (Att., VIII, 7, 7).

Странное чувство внушал ему в то время Цезарь. Не гнев, не возмущение, а какую-то странную жалость. «Безумный, жалкий человек, который никогда не видел даже тени прекрасного! Все это он делает, по его словам, ради своего достоинства. Но разве достоинство не там, где порядочность? А разве порядочно… занимать города сограждан, чтобы проложить путь к захвату родины?.. И совершать еще шестьсот других преступлений,

…Клянусь, я предпочел бы тысячу раз умереть, чем хоть раз замыслить что-либо подобное… Такое желание, по-моему, это горшее несчастье, чем быть прибитым ко кресту. Есть только одна вещь на свете еще хуже — добиться венца таких желаний» (Att., VII, 11, 1–2). Строки про великую богиню Тиранию принадлежат Еврипиду (Eur. Phoen., 506). Это был любимый стих Цезаря, который он твердил без конца (Cic. De off., III, 82).

Однако сейчас было не время сетовать. Цицерон предложил свои услуги Помпею, и тот немедленно отправил его в Кампанию, чтобы руководить набором войск и заниматься другими срочными делами. Цицерон взялся за дело с обычной для него энергией. Он простился с семьей и тут же выехал на место. Но везде он заставал полную неразбериху и хаос. Никто ничего не понимал, и ни у кого он не мог добиться никаких указаний, что делать. Наконец он получил приказ от консулов срочно ехать в Капую, где они вместе будут руководить набором. Цицерон тут же отправился в путь. Был февраль. Дул холодный ветер, ехать пришлось под проливным дождем по размытым дорогам. То и дело ему сообщали, что все пути захвачены цезарианцами. Но он добрался до Капуи, где ждала его ошеломляющая новость. Ни консулов, ни войск не было, в городе же царила паника (Att., VII, 20; 21).

В полной растерянности уехал Цицерон из Капуи и, не получая больше никаких приказов, поселился пока в своей усадьбе в Формиях. Последние иллюзии его рухнули. Он давно разочаровался в Помпее как в человеке, как в политике, но он все еще верил в него как в полководца. Теперь и эта вера развеялась (Att., VIII, 13, I). Его страшно поразило, что Помпей покинул Рим. Этого он никогда не мог ему простить. «Он оставляет Рим. Я в недоумении. Как мог ты оставить Рим?» — бессмысленно твердил он (Att., VII, 11, 3). Он говорит, что Помпей беспомощен, робок, он не может ничего. Десять лет непрерывных ошибок, а теперь вот это бессмысленное бегство. Он бросил на произвол судьбы своих союзников. Как можно после этого положиться на подобного человека? (Att., VII, 21, 1). В довершение Помпей оставил все деньги, и частные, и государственные, Цезарю, чем усилил его во сто крат (Att., VII, 15, 3). А Целий, который был уже с Цезарем, весело писал ему: «Видал ли ты когда-нибудь такого болвана, как твой Гней Помпей? И этот пустейший человек наделал столько шума. И кто энергичнее на войне, чем наш Цезарь?» (Fam., VIII, 15, 1).

Вскоре выяснилось, что Помпей в Апулии. Цицерон получил от него письмо. Помпей настойчиво звал его к себе. Оратор отвечал, что все дороги заняты Цезарем и он отрезан от Апулии. Впоследствии он признавался, что покривил тогда душой. Нет, он не лгал — дороги действительно были заняты Цезарем — ехать действительно было опасно. Но он все равно попытался бы прорваться, если бы вдруг не почувствовал неодолимого отвращения к Помпею. Мало того что тот довел Республику до критического положения, мало того что ничего не приготовил, вызвал гражданскую войну, позорно бросил своих сторонников и оставил Рим. В ужас приводили Цицерона новые планы полководца и его клевретов. Предлагалось уехать на Восток, набрать там армию, а Италию отрезать от коммуникаций и лишить таким образом Цезаря продовольствия. «Мне, которого называли подчас спасителем, отцом Рима, привести к его стенам полчища гетов?! Мне душить своих сограждан голодом и опустошать Италию?!» — в тоске восклицал он (Att., IX, 10, 11). И он говорит о Помпее: «Его душа сулланствует и проскрибирует» (6).

И тогда Цицерон принял новое решение. Он удалится от братоубийственной войны. Отныне он станет частным человеком, уедет куда-нибудь в отдаленный уголок Италии, никогда не переступит границ Рима и не увидит ни Цезаря, ни Помпея. Но, приняв это прекрасное решение, он не только не успокоился, но совсем утратил всякое душевное равновесие. Он метался, он лишился сна, он терзался и день, и ночь (Att., X, 9, 2). Жил он теперь в тихой сельской местности и страшно бывал поражен, когда во время своих одиноких прогулок встречал крестьян. Они были спокойны и веселы, они толковали о погоде и о будущем урожае, и никому, казалось, и дела не было до Республики (Att, VIII, 13, 2). Он был растерян так же, как Николка Турбин из «Белой гвардии», когда в Город ворвался Петлюра, он видел героическую смерть Най-Турса и вдруг встретил спокойных горожан и понял, как мало заботит их судьба белой армии.

Кроме того, Цицерона терзала тревога за Туллию. Он оставил дочь в Риме, ибо ему казалось опасным брать ее с собой. Но когда он думал о приближении варваров, у него кровь стыла в жилах. Что, если Цезарь отдаст Рим на разграбление дикарям? (Fam., XIV, 18; 14; Att, VIII, 13, 3), Наконец хоть эта тревога улеглась. В начале февраля Туллия приехала к отцу в Формии.

Цицерон все продолжал жить в тихом своем убежище. Но вскоре выяснилось, что римские вожди не желают оставлять его в покое. Цезарь руководил огромным театром войны, он был страшно занят, от него требовалось напряжение всех сил, и все-таки он ни на минуту не забывал о Цицероне. Он, видимо, задался целью любыми путями переманить к себе оратора. Действовал он, как всегда, очень продуманно и тонко. Прежде всего его клевреты — Бальб, Долабелла, Антоний, Гирций, Целий, Требатий (а среди них было много приятелей Цицерона) — буквально бомбардировали его письмами, уговаривая присоединиться к Цезарю. Каждый на свой лад заклинал, умолял, убеждал, требовал. То они говорили, что их вождь уже склоняется к миру, но только Цицерон сможет его окончательно в этом утвердить. То писали, что Цезарь, напротив, очень жесток и опять-таки только Цицерон сможет удержать его от кровопролития и спасти Италию (например, Att, VII, 21, 3; VIII, 15а), Но вся эта лавина писем в глазах Цицерона отступила на задний план, когда он получил послание от самого Цезаря. «Он шлет мне вкрадчивые письма», — говорит оратор Атгику (Att, VIII, 3, 11). Одно из этих