эмоциональном плане, но им известно, как прокладывать курс между отмелями и рифами мира искусства. Ну, в какой-то степени. Они могут собраться с силами и в случае необходимости принять ту или иную позу, которая придает им вес, они умеют поддерживать беседу и вести себя в обществе, хотя кое-кто из наиболее успешных художников может оказаться пускающим слюну наркоманом, неспособным следить за нитью разговора.
Для людей, объединенных «Креативным ростом», творчество — вид терапии. Я бы добавил к этому, что оно обладает той же ценностью и для профессиональных художников. Сам я могу заверить вас, что занятия музыкой и выступления на публике более-менее удерживали меня от сумасшествия и предоставили мне ту степень социального контакта, которой в противном случае у меня наверняка бы не было. Впрочем, созерцание предметов искусства терапевтической ценностью не обладает, как и их коллекционирование не поднимает моральный дух коллекционера, — но это отдельный разговор. Главное, что акт создания произведения искусства действует очищающе.
Я не уверен, что в числе моих знакомых — вообще всех моих знакомых — есть люди, которых можно назвать полностью здоровыми психически. Конечно же, я знаю массу людей, которые умело и дерзко разыгрывают карту рассудка. Маска собранности и контроля хорошо держится на их лицах, они не выпаливают поток матерщины без всякой на то причины и не пялятся в пространство остекленевшими глазами. И самое главное, они достаточно хорошо умеют вращаться в обществе, чтобы их воспринимали как «нормальных». Моих друзей тоже не назовешь эксцентричной творческой тусовкой: большинство с легкостью сойдут за «нормальных».
Бедные аутсайдеры так и не смогли овладеть этой наукой «вращения» в обществе, подчинить ее себе. Даже мечтающий одолеть все сомнения толпы самозваный специалист по маркетингу вроде преподобного Говарда Финстера из Сомервилля, штат Джорджия, не сможет добиться идеального попадания в «яблочко». Либо его проповеди и шумные разглагольствования мешают (рассказы об адских муках не слишком хорошо сочетаются с сыром и белым вином), либо он не может взять в толк, что в мире искусства никак нельзя тупо поносить чужое творчество, чем Говард занимается без зазрения совести просто потому, что воспринимает свою деятельность как служение вящей славе Господней. Но он ведь пытался обратить других в свою веру, он же не пытался «продвинуть» себя самого.
Существуют сложные танцы-шманцы, которые нужно выплясывать, чтобы сойти за художника- профессионала. Для начала необходимо делать вид, будто деньги вовсе никого не интересуют, и этот особый протокол, эти сложные па необходимы, чтобы продать готовые работы, как это водится в любой профессии. Художник может быть на всю голову сумасшедшим, поглощенным собой, может верить в другие миры и в то, что на него якобы влияют сверхъестественные силы, и все-таки его могут уважать как «вменяемого» художника — нет проблем.
Утонченные художники, которые умеют рисовать, — Клее, Баския, Туомбли, Дюбюффе — нередко намеренно рисуют в манере «примитивистов». Их рассматривают — отчасти из-за простоты, определяющей их творчество, — как выразителей чего-то проникновенно-глубокого. Их грубые линии подсказывают, что автор не потерял связи с потоками подсознания, которые не сдаются перед диктатом умения и навыка. Нельзя сказать, чтобы это было неправдой: хаотичные рисунки действительно затрагивают какие-то сокровенные струны, так что работы этих художников, вполне возможно, появляются из некоего глубинного источника, который диктует их внутренняя свобода. Я не хочу назвать этих художников мошенниками. Просто свойственная им манера вызывает во мне такие ассоциации.
Всеобщее мнение принимает «грубость» за признак настоящего, подлинного. И в то же время бедняги-аутсайдеры, чье творчество зачастую столь же сыро, рисуют как могут: при всем желании они не смогли бы провести прямой линии. И поэтому они остаются за пределами «арт-клуба». Они стараются как могут, но, поскольку они не предъявляют нам классических навыков рисования, пусть это и не их вина, мы все равно считаем их менее достойными художниками. Они способны рисовать только безумную мешанину, в то время как настоящие художники (в нашем представлении, по крайней мере) могли бы, если это необходимо, изобразить милого щеночка. И тогда, похоже, речь идет только о замысле. И все же у этих художников-аутсайдеров определенно есть замысел: они знают, где проведенная линия правдива, а где — нет, в зависимости от их собственных стандартов. У них явно есть идея, они пытаются достичь того, чтобы их творение выглядело особым образом и производило определенный эффект на зрителя, — по крайней мере, так кажется, поскольку часто они прикладывают массу усилий, чтобы добиться этого эффекта вновь и вновь.
Это эстетическое разделение кажется ущербным. Мне нравится большинство произведений упомянутых выше четырех «больших» художников, но, по-видимому, меня цепляют именно те аспекты их творчества, которые затрагивают некие общие для нас глубины. Это те же самые аспекты, которые «аутсайдеры» вытаскивают на поверхность теми же средствами, — значит, эти образы могут вызвать сильные эмоции практически у любого из нас. Они достают до тех же глубинных, темных сторон психики — своей и нашей. Разница лишь в том, что бедные инвалиды не способны отстраниться от опыта общения с крайностями тьмы и света, отойти в сторонку и абстрагироваться от них. Стало быть, умение дистанцировать себя, изобразить объективность может служить отличительным признаком нормального, «цивилизованного» человека. Это полезный — если не сказать «необходимый» — навык для успешного вращения в обществе, но, с моей точки зрения, его нельзя считать критерием для оценки чьего бы то ни было творчества.
Величайшие произведения прошлых веков, вся эта классика, могли бы быть творением умелых, но безымянных (для нас) безумцев, зацикленных на собственном сумасшествии: в любом случае многие эпизоды их биографий навсегда затеряны в складках истории. Стало быть, они могут оказаться настоящими изгоями, с которыми никто не хотел якшаться, — но кого это сейчас волнует?
Далее помещена картина, принадлежащая кисти человека, страдающего от сильных приступов мигрени. На ней изображено — как нам говорят — не метафорическое отображение головной боли, но реалистическая картина того, что страдалец видит в момент сильнейшего приступа.
Это полотно заставляет задуматься, не страдал ли Брак и прочие кубисты от мигрени, не является ли предстающая перед нами мешанина линий и форм точным отображением того, что все они видели? И если так, какая разница? Мы что, как-то иначе станем судить о них как о художниках?
Скрещение внутреннего и внешнего не сводится только к изобразительному искусству. Бекетт, Джойс и Гертруда Стайн создавали зацикленные, необъяснимые произведения — но им как-то удавалось жить нормальной жизнью и даже получать премии за работы, которые многие до сих пор считают творениями безумцев. В последние годы перестало быть важным, кто именно создал то или иное произведение — утонченный, рафинированный творец или человек с задержками в развитии. И, по прошествии времени, традиционные навыки и умения теряют в привлекательности, тогда как яркость, правдивость передачи эмоций выходит на первый план. Художники и писатели испытывают давление: публика хочет, чтобы они зачерпнули из глубин своего существа и вынесли свою находку на всеобщее обозрение. Не стоит удивляться тому, что в их глубоководные сети попадаются уже знакомые твари. Порождения глубин могут показаться отвратительными и странными, но все мы узнаем в них какую-то часть себя самих, и уже не так важно, кто именно выудил их на поверхность.
Как заметила моя подруга С., для многих из нас свойственно стремление очернить чье-то творчество замечанием: «Но он же не особенно приятный человек». Словно тот факт, что кто-то неряшлив в выборе одежды, не подходит на роль хорошего отца, частенько звонит в «секс по телефону», помешан на несовершеннолетних мальчиках или девочках, каким-то образом подразумевает, что творчество этого человека заслуживает меньше внимания или уважения. Разве? Ведь никого давно уже не волнует, можно ли назвать того или иного художника «скрягой», «геем» — или наоборот. Большинство ценителей искусства сочтут эти факты их биографии не имеющими отношения к творчеству, они никак не влияют на то, насколько серьезно принимаются их творения публикой.
Но разве то обстоятельство, что Эзра Паунд выступал по радио, поддерживая фашистов, или что Нил Янг агитировал в пользу Рональда Рейгана, а некоторые композиторы или художники положительно отзывались о роли Сталина (или даже Гитлера), делает их творения «подозрительными» или, в некоторых
