который считал, что ради мира с Польшей — а значит, войны со Швецией — стоит поступиться не ливонскими, а малороссийскими городами. Измены казаков дали ему новые аргументы. Ордин предлагал вернуть Украину польскому королю, поскольку, «не уступивши черкас, миру не сыскать». Сделать это надо было еще и потому, что приняли казаков «для единой православной веры» и покуда они были «от великого государя неотступны», их полагалось защищать; ныне же они беспричинно изменяют и передаются к неприятелю. «Так из чего за них стоять?» — риторически вопрошал русский дипломат. Ради мира можно даже пожертвовать Полоцком и Витебском — «прибыли от них никакой нет, а убытки большие». Зато мир будет прочный и для Речи Посполитой не обидный. В противном же случае конфликт может возобновиться: Польша и Литва «не за морем, причина к войне скоро найдется». Зато все эти жертвы искупятся выгодами, приобретенными с удержанием важной части Прибалтики.

Афанасий Лаврентьевич, как обычно, был логичен и убедителен. Однако на этот раз его убедительность имела изъяны: война с Польшей уже покатилась по проторенной кровавой колее, которая совсем не совпадала с пограничными рубежами, умозрительно им очерченными. Алексей Михайлович и его московское окружение, в противоположность Ордину-Нащокину, стояли на более твердой почве и из тех же фактов делали иные выводы. «На черкас надеяться никак невозможно, — соглашался с Афанасием Лаврентьевичем царь, — верить им нечего: как трость ветром колеблема, так и они: поманят на время, а если увидят нужду, тотчас русскими людьми помирятся с ляхами и татарами». Однако Алексей Михайлович при этом вовсе не считал, что надо отказываться от «переменчивых черкас» — тогда мир с поляками можно будет сыскать разве только по поляновским рубежам. Мир более необходим со Швецией, с которой война еще не возобновилась, чем с Польшей, с которой уже идет жестокая борьба. Потому-то царь был готов даже отказаться от заветных городков на Балтике.

В марте 1661 года в Кардиссе, что между Юрьевом и Ревелем, открылся съезд уполномоченных. Царское посольство возглавлял боярин князь И. С. Прозоровский. Ордин-Нащокин отсутствовал. Трагедия в семье — бегство сына Воина к польскому королю — побудила щепетильного «Афонку Нащокина» бить челом об отставке от шведского посольства. Челобитье его было удовлетворено, тем более что Ордин мало подходил для того, чтобы ладить договор с ненавистным ему западным соседом.

Три месяца шел отчаянный торг сторон. Прозоровский требовал от представителей нового шведского короля Карла XI «прямого, настоящего дела» и искренне возмущался готовностью шведов уступить то, «чего у них в руках нет». Но все искусы и красноречие русских дипломатов пропали даром. Шведы, имея за плечами мир с соседними государями и свежее войско, стояли твердо. Куда труднее было Прозоровскому с товарищами, зная, что на Украине, в Литве и Белоруссии поляки вновь берут верх, а казаки в очередной раз изменяют. Пришлось в конце концов ладить договор по шведским меркам.

Кардисский мир был подписан 21 июня и предусматривал возвращение всех завоеваний, сделанных в 1650-х годах. Мир был тяжелым и унизительным. Все усилия и жертвы шли прахом. А что могло быть более убедительным для признания ошибочности и бесплодности прежней политики, чем вид русских ратных людей, покидавших завоеванные крепостицы и города? Такой мир со смертельной обидой одной из сторон таил в себе зародыш новой войны. Пускай не сейчас, а десятилетия спустя.

Была, впрочем, и непосредственная, прямая, порожденная суровой необходимостью выгода от Кардисского докончания. Угроза нового столкновения взамен прежнего, неосмотрительно допущенного в 1656 году, снималась. Стороны, заключив «вековечный мир», обязывались «друг другу во всяких мерах всякого добра хотеть, лучшего искать и во всем правду чинить». Это означало, что Швеция не станет помогать Речи Посполитой в войне с Россией и оспаривать спорные территории в Литве и Белоруссии, за которые шла борьба между Москвой и Варшавой. Этим отчасти нейтрализовались антирусские статьи Оливского мира 1660 года.

Теперь можно было сосредоточить все силы против Речи Посполитой и Крыма. Одна беда: этих сил становилось все меньше и меньше. После Конотопа и Чуднова Москве приходилось уже скрести по сусекам. В феврале 1661 года, к примеру, указали губным старостам «за то, что они не служили многое время», ехать в полки и служить. Губные старосты обыкновенно были людьми немолодыми, отставленными от службы. Да и было их в уездах — по пальцам перечесть. Тем не менее принялись и за них.

Под метелку угодили городовые воеводы, сыщики. На воеводство «кормиться» велено было отправлять только тех ратных людей, которые страдали от ран и болезней. Здоровые должны были воевать. В сыщики же и губные старосты указано было выбирать людей, совершенно непригодных для службы. Дело доходило до курьезов. Отставной ярославец Алексей Тихменев был отправлен искать по уезду нетчиков — беглецов со службы. С заданием своим сыщик справился плохо да еще будто бы написал воеводе князю Ф. Ф. Долгорукому непристойную отписку. Пришлось Тихменеву оправдываться: мало того, что он просто не знал, как писать отписку, ибо никогда у «государевых дел не бывал», гак еще и оказался «в большой древности» — 78 лет, отчего «умом своим мешается тому третий год».

Нехватка дворян и детей боярских побуждала перекладывать военную повинность на представителей тягловых сословий. Так, при Алексее Михайловиче происходили перемены в раскладе повинностей. В 1659, 1660 и 1661 годах один за одним провели три сбора в солдатскую службу. Брали в службу одного человека с 20 дворов. Это дало в распоряжение правительства около 50 тысяч человек, большая часть которых пополнила поредевшие солдатские формирования. Чисто военная мера, к которой правительство второго Романова прибегло по необходимости, имела далеко идущие последствия. Тягловыми сословиями она воспринималась очень болезненно, как еще одно бесспорное доказательство намерения верхов притеснить их. Ведь проливать кровь — обязанность служилых людей.