В начале 1658 года с немалыми для себя потерями Речь Посполитая заключила военный союз с Империей и Бранденбургом против Швеции. Потенциально этот дипломатический успех короля оборачивался против Алексея Михайловича: теперь Польша могла ужесточать свою линию в отношениях с Московским государством. Благоприятно складывалась для Речи Посполитой и обстановка на Украине. Отныне даже возобновление войны не было столь страшно, как два года назад, когда страна, казалось, была на грани гибели.

В конце июля 1657 года умер Богдан Хмельницкий. Для Украины настала эпоха, которую сам народ точно окрестил Руиной. Раздоры, смуты и междоусобица охватили страну, и без того уставшую от долгой «казацкой войны» за независимость. Даже вчерашние противники были поражены переменой, происшедшей с казаками, еще совсем недавно способными к общему единодушному порыву. Теперь верх взяли честолюбцы, жаждущие власти и богатства. Они пеклись прежде всего о собственных, эгоистических интересах — и толкали страну в Руины.

Преемником Хмельницкого стал Иван Выговский, человек неглупый и склонный к интриге. В казаках он оказался случайно. Будучи шляхтичем, Выговский боролся с казаками и угодил в плен, где приглянулся Хмельницкому своей ловкостью и преданностью. Он быстро продвинулся и в последние годы занимал должность войскового писаря. Богдан, по-видимому, надеялся, что писарь поможет удержать гетманскую булаву его сыну Юрию. И ошибся. Выговский не страдал от избытка благодарности и считал, что тяжелая булава более подходит ему. Пока грозный батька был жив, Выговский заискивал и трепетал, но едва тот сомкнул очи — принялся интриговать, тотчас запамятовав о клятве относительно молодого Хмельницкого, и в конце концов оттеснил его от гетманства.

Как ни ловок был Выговский, он не имел ни авторитета, ни влияния Богдана. Больше того, в этом он уступал даже многим полковникам: казаки помнили о его близости к шляхте и о том, как он, не вынимая сабли, «добыл» свои прежние должности. Зато в руках войскового писаря находились все тайные нити: он знал, с кем и как говорить, кого с кем сталкивать и кому что обещать. Здесь он превзошел всех своих соперников. Наконец, он не случайно склонял спину перед царскими посланцами, заверяя их в своей безграничной преданности и послушании. В Москве твердо считали, что войсковой писарь больше чем свой — он весь свой.

Выговский стал гетманом, не заручившись поддержкой большинства казачества, как ставленник части старшины. Тотчас же явилась оппозиция. Казацкие полки, тесно связанные с Запорожьем, выдвинули против Выговского полтавского полковника Мартына Пушкаря. Пушкарь принялся забрасывать Москву известиями об изменнических замыслах гетмана. Но все было напрасно. Алексей Михайлович и его окружение сделали выбор. К тому же Выговский ловко оправдывался и чернил своего главного противника, поднявшего «мятеж».

Все это, конечно, говорило не в пользу зашоренных московских политиков, исходивших из собственных симпатий, а не из фактов. Правда, за привязанностью к Выговскому стоял еще и расчет (как оказалось, ошибочный): новый гетман казался сторонником порядка, столь почитаемого в Кремле, в противовес беспорядку, который олицетворял Пушкарь. Кроме того, из «замятии» надеялись извлечь выгоду: воспользовавшись слабостью гетманской власти, навязать ей новые договоры и заставить безусловно исполнять прежние. С точки зрения Москвы, умерший гетман не раз преступал пожалованные ему права, особенно в части дипломатической. Но то — Хмельницкий. Памятуя о его заслугах и силе, с ним считались и на многое закрывали глаза. С Выговским казалось все проще. Уж он-то будет покладистым и не станет выступать от имени всей Украины! Сам Выговский давал повод так думать. Чтобы выбить из-под ног обвинение в беззаконном захвате гетманской булавы, он испросил у царя разрешение провести новые, «правильные» выборы. Подобное обращение за разрешением многого стоило — не случайно некоторые историки именно с этого момента и начинают отсчитывать историю «постепенного угасания украинской государственности»[461]. Разумеется, столь верноподданнический шаг был высоко оценен Алексеем Михайловичем, и Выговский, заручившись полной поддержкой Москвы, упрочил свое положение.

Парализовав на время Москву, новый гетман с помощью татар подавил выступление оппозиции и разбил Пушкаря. Но что его ждало далее? В известной степени последующие шаги Выговского были определены чувством самосохранения. Именно переметнувшись на сторону Речи Посполитой, он получал возможность поторговаться и повысить свою цену — ведь Варшаве он оказывался более нужен, чем Москве.

Однако, столкнувшись с шатанием казачества и старшины, Москва все чаще задумывалась о необходимости упрочения царской власти в Малороссии, для чего считала нужным ввести гарнизоны в крупные города. Это не было оговорено в переяславских статьях, потому правительство медлило, старательно прощупывало настроения казаков, старшины, городского населения. Выговский умело воспользовался ситуацией. Сам писал о царских войсках в украинских городах, столь нужных для обуздания своевольников, и одновременно пугал Войско потерей всех вольностей, обращением в холопов. Особенно веской стала его аргументация после появления царских воевод в семи украинских городах. Не по сердцу пришлись старшине и настойчивые расспросы царских посланников о войсковых расходах. Москва не покушалась на собираемые налоги, но требовала, чтобы деньги исправно шли на выплату жалованья казачеству. Старшина усматривала в этом посягательство на свои права.

Вообще случилось то, что должно было случиться: переяславскую эйфорию сменили повседневные будни. Москва подходила ко всему со своими мерками и менталитетом, вкладывала свой, нередко отличный от украинской стороны, смысл в договорные статьи. Защищая Малороссию, она вовсе не желала нести на себе всю тяжесть борьбы и требовала от казаков соучастия, жертв материальных и физических. Ей не нравилось и то, что гетман пытается говорить от лица всех украинских подданных, вовсе не желавших этого и даже страдавших от произвола старшины. Но то, что не нравилось Москве, вполне устраивало старшину. В итоге многие из гетманского окружения стали оглядываться назад и вздыхать о прежней воле, тем более что эти настроения старательно вскармливали королевские доброхоты.

По мере того как росли антимосковские настроения, набирался храбрости Выговский. Возвратившись после победы над Пушкарем, гетман открыто высказал свое недовольство царскому посланнику Скуратову. Узнав о появившихся воеводах, Выговский в сердцах объявил, что те явились в города «бунты заводить». Скуратов возразил: не делом де гетман сердится, сам писал, чтоб были царские воеводы по городам. Выговский ответил: нужны те были, чтобы справиться с мятежниками, теперь нужда отпала. «Вам надобен такой гетман, чтоб, взявши за хохол, водить», — выговаривал он Скуратову, многозначительно прибавив, что при польском короле им было лучше, вольготнее. Правда, спохватившись, тут же рассыпался в преданности государю. Это было совершенно в духе преемника Хмельницкого: говорить одно, делать совершенно другое.

Появление царских воевод заставило Выговского поторопиться с окончательным выбором. Недоброжелателей было предостаточно, и при помощи царских воевод вместо одного Пушкаря могло явиться несколько. В сентябре 1657 года гетман со своими сторонниками подписал Гадячский договор о возвращении Малороссии в подданство Речи Посполитой. Реестр Запорожского войска определялся в 60 тысяч человек с секретным обязательством Выговского ограничиться вдвое меньшим числом. По представлению гетмана король мог возводить старшину в шляхетское достоинство. Сенаторские места от Киевского воеводства закреплялись за православной шляхтой, от Брацлавского и Черниговского воеводств сенаторы избирались попеременно — от католиков и православных. Сам гетман оставался первым киевским воеводой и сенатором и управлял на территории гетманщины. Случившееся же при Хмельницком предавалось «вечному забвению».

Гадячский договор был испечен в большой спешке и с большими пробелами. Правовая неопределенность в вопросах суда, налогов, взаимоотношений с центром открывала возможности для широкого и произвольного толкования статей. Толковать же их на свой лад собирались те, у кого имелась сила, — магнаты и шляхтичи.

Бесспорно, что «Гадячская уния» была привлекательна в глазах старшины. По крайней мере той, которая придерживалась польской ориентации. Однако уния мало или совсем не учитывала интересы остальных слоев населения, особенно крестьянства, оказавшегося перед перспективой восстановления шляхетского владычества и возвращения части владений польским и литовским феодалам, католической церкви. Последнее затрагивало религиозные чувства и интересы новых владельцев, успевших обосноваться