вербы все, что осталось, — от «плодов» до «листьев» и «цветов». Растаскивали даже сукна, которыми укрывали сани. Это, однако, не осуждалось, а входило в обычай.

Шествие на осляти было одним из самых торжественных и внушительных в череде церковных праздников. Оно воочию показывало, над кем простирается Божественная благодать. На иностранцев шествие производило сильное впечатление. Это хорошо видно из их записок и сочинений.

Службы и крестные ходы Страстной седмицы не оставляли времени для занятий государственными делами. Затворенные двери приказов, непрочитанные воеводские отписки, лежавшие без движения бумаги — обратная сторона того, что, начиная с Великого понедельника, почти не прерываясь и не оставляя времени для суетных мирских дел, продолжалось до самой кульминации — Казни, Смерти и Воскрешения Христа.

В Страстную пятницу царь отправлялся в Успенский собор «из смирения… очень плохо одетый». «Он шел с обнаженной головой, волосы не причесаны и повязаны красной лентой… Его поддерживали под руки; он держал в руке посох, шагал медленно…» — писал Витсен, наблюдавший Алексея Михайловича в этот скорбный для православных день[421].

Пасха, Воскресение Христово — самый светлый праздник средневековой Руси. Алексея Михайловича в эти дни не покидало приподнятое настроение. Он был светел, добр и весел. «У нас Христос воскрес, а у вас?» — писал он в одном из своих писем, и в этой шутке ощущается вся та радостная умиротворенность, какую он испытывал после того, как, заново сопережив страсти и смерть Христа, дожил до его Воскресения. Все позади, все в вешней радости и в просторе торжества. Отчего же не пошутить: у нас воскрес, а вы так же крепко веруете, что воскрес ли у вас?!

Смерть патриарха Иосифа в канун Светлого воскресенья в 1652 году ужаснула Алексея Михайловича. Он так описал свое состояние. В Великий четверг во время службы ему сообщили, что патриарха «не стало». «А в ту пору ударили в Царь-колокол три краты. И на нас такой страх и ужас нашел, едва петь стали, и то с слезами. А в соборе певчие и власти все со страху и ужаса ноги подломились, потому что хто преставился да к таким дням великим…»[422]

В навечерие Светлого праздника Алексей Михайлович отправлялся слушать полунощницу в Престольную комнату Теремного дворца. По окончании службы в Престольной совершался обряд царского лицезрения. Та простая мысль, положенная в иерархическое устройство монархии, что высота статуса выражается в степени близости к государю, находила свое полное и бесхитростное выражение именно в этом ритуале. В Престольную «видеть его государевы пресветлые очи» допускались лишь немногие высшие думные и придворные чины. Из остальных, занимавших в придворной иерархии более скромные места, допускались те, к кому царь особо благоволил. Их пропускали в Комнату по двое, по особому списку, стоявшие у «крюка» — входной двери — стольники. Ударив челом, придворные возвращались на свое место. Это была высшая милость, кредит царского доверия, оказанного, впрочем, не просто так, а за преданность и радетельную службу.

Как все, что было связано с придворным церемониалом, обряд царского лицезрения был полон символического смысла. Подобно тому, как первые христиане получали счастье видеть воскресшего Спасителя, так и подданные — своего царя. Но только это пасхальное лицезрение имело сильный иерархический привкус. Не попавшие в Комнату могли также удостоиться радости видеть царя. Но не в Престольной, а в иных, менее значимых покоях, — палатах, сенях и на лестницах, через которые царь шествовал в Успенский собор.

Праздничная пасхальная заутреня завершалась христосованием, которое начиналось в алтаре, где патриарха поздравляло духовенство. Затем владыка выходил на середину собора и становился лицом к западу. Первым к нему подходил поздравлять и христосоваться Алексей Михайлович. Далее царь христосовался с архиереями и жаловал к руке священнослужителей низшего ранга. При этом каждый одаривался пасхальными яйцами.

Похристосовавшись с духовенством, Тишайший удалялся на свое царское место. Замечательно, что он, демонстрируя свое смирение, не был облечен знаками царского достоинства. К нему, строго по чину, подходили придворные. Церемонию открывали ближние бояре и заканчивали дворяне московские, все в золотных кафтанах, которые служили в этот день своеобразным пропуском для входа в храм. Алексей Михайлович, сообразуясь со знатностью, чином и личным отношением к каждому, давал куриные, гусиные или даже точеные деревянные яйца в разных количествах. Пасхальные яйца подносил царю ближний стольник, приносчик, в ведении которого было с десяток человек жильцов, подносчиков.

По окончании церемонии Тишайший шел в Архангельский собор и «христосовался с родителями» — кланялся гробам предков и возлагал на гробницы пасхальные яйца. Затем царь отправлялся в обход кремлевских соборов и монастырей, прикладывался к иконам и иным святыням и одаривал тамошнее духовенство яйцами. Первым всегда оказывался Благовещенский, главный «домашний» собор. В нем царя встречал его духовник, благовещенский протопоп. Особость их духовной связи подчеркивалась тем, что Алексей Михайлович целовался с ним в уста. Возвратясь во дворец, Алексей Михайлович христосовался с родными.

Перед обеднею, часов в 7 утра, во дворце появлялся патриарх: он славил Христа и звал Тишайшего к службе. Алексей Михайлович встречал владыку в сенях и, получив благословение, провожал в Золотую палату. Здесь патриарх произносил речь, адресованную государю, где желал ему здравствовать многие лета со своим семейством, синклитом и всеми подданными. По окончании речи царь отправлялся в Успенский собор на торжественное служение. Наступала череда праздничных пасхальных дней с посещением больниц и богаделен, с разъездами по московским монастырям, с торжественными выходами в церкви.

Участвовать в пасхальных службах и поздравлять государя с Воскресением Христовым обязаны были все придворные без исключения. Среди обвинений, выдвинутых еще при первом Романове против князя Хворостинина, не признававшего воскресения из мертвых, фигурировало и такое: «К государю на праздник светлого Христова Воскресенья не приехал и к заутрени и к обедни не пошел…»

На Светлой неделе, чаще всего в среду, Алексей Михайлович принимал в Золотой палате патриарха с властями, которые приходили к нему с приношением. Патриарх благословлял царя образом и золотым крестом, подносил кубки, дорогие материи, три сорока соболей и 100 золотых. Дары получали все члены царского семейства. Те из иерархов, которые не могли участвовать в церемонии, обязательно направляли из своих областей дары — благословляли образами, пасхальными яйцами и также присылали принос — «великоденский мех» (мех меда) и золотые. Дары привозили также и из всех крупных монастырей. Обыкновенно они включали все тот же «великоденский мех» и образ того святого, во имя которого была устроена обитель.

Этим, однако, церемония не ограничивалась. В эти дни крестным ходом к царю приходило московское белое духовенство и монастырские власти. Принос их был — хлеб и квасы.

С приносом — символической данью царю золотыми монетами — у Алексея Михайловича появлялись также гости и торговые люди. Размеры подношений зависели от состава царского семейства. В 1628 году, когда все царское семейство состояло из нескольких человек, поднесено было 216 монет. В 1675 году разросшееся семейство Алексея Михайловича получило 2359 золотых[423] .

Принос распространялся только на неслужилых людей и взыскивался очень строго. Если подноситель не присылал всего положенного, в приказных дворцовых росписях появлялось многозначительное «донять». Это определение хорошо раскрывает истоки обычая, восходящего к урочной дани.

В городах и уездах, между прочим, в эти дни на принос претендовали судьи, воеводы- администраторы, приказные. Принос — не взятка, а закрепленная обычаем форма почести. Причем почесть не столько воеводе, сколько государю, его приславшему. Ведь все они — «государевы холопы». Впрочем, к середине столетия грань между прозаической взяткой и традиционным приносом стала стираться. «Не ходи к воеводе с носом, а ходи с приносом», — горько шутили по этому поводу московские люди.

В продолжение пасхальных дней государя посещали сотни людей из разных сословий и чинов. В большинстве случаев они, торопливо кланяясь, прикладывались к руке и получали пасхальный подарок. В иную Пасху одних только крашеных яиц для раздачи царю требовалось до 37 тысяч! Иногда раздача превращалась в подлинное столпотворение. В 1670 году Алексей Михайлович пожаловал деньги сторожу конюшенной санной казны Ваське Носу, поскольку тот «росшиб бровь о голову товарища своего, в то время, как они были у него, великого государя, у руки». За записью стоит, по-видимому, прозаическая история,